Собрание сочинений в 9 тт. Том 10 (дополнительный) - Уильям Фолкнер

Бун обошел машину, встал с водительского места, повозился с рычагами и переключателями, потом прошел вперед и начал поворачивать ручку. С третьего оборота мотор взревел.

— Бун! — вскрикнула бабушка.

— Все в порядке, мисс Сара, — заорал Бун, перекрикивая рев мотора, и снова перебежал к рулевому колесу.

— Садись, — сказала бабушка. — Садись скорей, я все равно волнуюсь. — Бун влез на сиденье, и приглушил мотор, и переключил скорости; секунда — и машина плавно, спокойно выехала задом из гаража во двор, на солнце, и остановилась.

— Хи-хи-хи! — сказал Нед.

— Осторожнее, Бун, — сказала бабушка. Снаружи я видел, что она крепко ухватилась за стойку тента.

— Да, да, — сказал Бун. Машина снова дала задний ход и стала разворачиваться. Потом, все еще разворачиваясь, двинулась вперед; бабушка все еще держалась за стойку. Мамино лицо было как у девчонки. Машина спокойно, плавно пересекла двор и у самых ворот на улицу, в город, в мир остановилась. Но Бун не произнес ни слова; он просто сидел за рулем под размеренное, спокойное урчание мотора, повернувшись вполоборота, ровно настолько, чтобы бабушка видела его лицо. Ну да, ну да, может, он и не умел колдовать с гербовыми бумагами, как дед, и кое-кто в Джефферсоне сказал бы, что вообще не умел делать ничего путного, но, так или иначе, в этой схватке передовых отрядов он показал себя бойцом на удивление искусным и ловким. Бабушка молчала, пожалуй, с полминуты. Потом сделала глубокий вдох и медленный выдох.

— Нет, — сказала она. — Надо подождать мистера Приста. — Может, это еще и не была победа, но во всяком случае наша — Бунова — сторона нащупала слабое место в расположении неприятельских (дедовых) войск, а за ужином эту его слабость неминуемо должен был обнаружить и сам неприятель.

И действительно, он обнаружил, что его фланг дрогнул. Назавтра (в субботу), в предвечерние часы, когда рабочий день в банке кончился, и во все следующие субботы в предвечерние часы, а потом, когда наступило лето, ежедневно в предвечерние часы, если только не лил дождь, дед на переднем сиденье рядом с Буном и мы все попеременно — бабушка, мама, и я, и трое моих братьев, и тетушка Кэлли, — она вынянчила по очереди всех нас, включая отца, — и Дельфина, и наши многочисленные родственники, и соседи, и ближайшие бабушкины приятельницы, строго соблюдая черед, все в полотняных пыльниках и в очках, объезжали Джефферсон и окрестности; тетушка Кэлли и Дельфина попеременно, но не Нед. Он прокатился один-единственный раз — в ту минуту, когда машина медленно выезжала задом из гаража, и в те минуты, когда плавно разворачивалась и пересекала двор, пока бабушка не дрогнула, не сказала «нет» открытым воротам и всему миру за ними — больше он ни разу не ездил. В следующую субботу он понял, убедился, в общем — проникся сознанием, что даже если бы дед и вздумал сделать его официальным водителем и стражем автомобиля, приблизиться к нему он мог бы только через труп Буна. Но хотя Нед и отказался признать существование машины во дворе у деда, между ними было заключено некое джентльменское соглашение: Нед как бы обязывался никогда не произносить нелестных или уничижительных слов по поводу ее приобретения или присутствия во дворе, а дед — никогда не приказывать Неду вымыть и навести на нее лоск, как тот мыл и наводил лоск на карету, чего, как мы все понимали, Нед все равно не стал бы делать, даже если бы Бун и позволил ему; тем самым дед налагал на Неда единственную кару за его вероотступничество: отказывал в возможности во всеуслышание отказаться от мытья машины прежде, чем при первой возможности ему в этом во всеуслышание откажет Бун.

Потому что как раз тогда Бун перевел себя — был переведен с общего и единодушного согласия — из дневной смены в ночную. Иначе он вовсе бы погиб для конюшни. Та часть досужего джефферсонского общества, друзья и знакомые отца или, может, просто друзья лошадиного племени, которые вполне могли бы дать адрес конюшни в качестве делового адреса своим корреспондентам, будь у них какие-нибудь дела или корреспонденты, заглядывали туда гораздо чаще, чем Бун. Если — когда — у него, то есть у моего отца, бывала надобность в Буне, он посылал меня во двор к деду, где Бун неизменно мыл или полировал машину — мыл и полировал даже в первые недели, когда с субботы она никуда не выезжала и до следующей субботы не должна была выехать, каждое утро выводил ее из гаража и опять и опять мыл с самозабвенной нежностью всю, до последней втулки и гайки, а потом сидел на страже и смотрел, как она сохнет.

— Всю краску с нее смоет, — сказал мистер Бэллот. — Знает Хозяин, что он каждый божий день пять часов подряд окатывает ее из шланга?

— А если знает, то что? — сказал отец. — Все равно Бун будет сидеть там до вечера и смотреть на нее.

— Переведите его в ночную смену, — сказал мистер Бэллот. — Пусть делает что хочет днем, а Джон Пауэлл пусть отправляется домой на ночь и спокойно спит в собственной постели.

— Уже перевел, — сказал отец. — Вот только некого послать в гараж — сказать ему об этом.

В кладовой для упряжи лежал на полу тюфяк, и там каждую ночь, в основном на случай пожара, дремал Джон Пауэлл или кто-нибудь из его конюхов или подручных. Теперь отец распорядился поставить раскладную кровать с тюфяком в самой конторе, чтобы Бун мог хоть немного поспать, в чем он, несомненно, нуждался, потому что с этих пор уже с полной безнаказанностью торчал целые дни во дворе у деда, то поливая автомобиль, то созерцая его.

Так что теперь ежедневно в предвечерние часы мы по очереди и в том количестве, какое вмещало заднее сиденье, выезжали через городскую площадь за город. Дед уже купил запасную цепь, и она стала такой же неотъемлемой принадлежностью машины, как и двигатель.

Но всегда начинали с городской площади. Любой решил бы, что, купив автомобиль, дед сразу сделал то, что на его месте сделал бы любой, купивший ради этого автомобиль: подстерег полковника Сарториса и его коляску, выскочил на него из засады, проучил как следует — пусть знает, как отдавать приказы, ущемляющие права и привилегии ближних, не испросив предварительно совета у старшего. Но дед этого не сделал. Под конец мы все-таки сообразили, что думал он не о полковнике Сарторисе, а о лошадях, о повозках. Потому что,