Хаидэ - Елена Блонди

Толстый ковер на входе, с краями, плотно находившими один на другой. Лавка у стены, уставленная деревянными и глиняными мисками и кувшинами. Сундуки с ковриками и одеждой. Проемы дверей в кладовые. Дыры в потолке, в которые днем лился рассеянный свет, отражаясь от полированных граней извитой трубы, прогрызенной через скальную толщу. Бочка с водой, накрытая дубовой крышкой. За спинами жрецов потрескивал невидимый очаг, исходя влажным теплом.

— Нет! — крикнула она, отворачивая лицо от пустой табуретки, на которой Исма сидел когда-то, раскинув ноги и следя, как она готовит ужин. Подняла дрожащие руки к лицу.

— Да! — возразил Видящий невидимое, ухмыляясь, — да, жаркая баба, ты снова тут, снова с нами… и ты…

— Хватит! — прервал его сердитый женский голос.

Жрецы выпрямились, удивленно расступаясь. С перекошенным от ярости лицом Тека подбежала к постели и, схватив вялую руку, сильно потянула к себе.

— Ты сестра мне, высокая сестра. Но хватит уже хлюпать и ныть. Вот мальчик твой, что ты принесла к горе. Не видишь, голодный? Ты его корми, давай, а поплакать о мертвом успеешь потом.

— Мертвом… мой муж… — горестно отозвалась Ахатта. И вскрикнула — Тека сильнее дернула ее руку.

— Муж. А тута у тебя — сын. Помрет ведь.

Поднимая на руки неживое тело маленького Торзы, умелица свалила его на колени Ахатты, сама падая на край постели.

— На! Да на же! Ты мать.

Мальчик скатывался с колен, и Ахатта растерянно поддержала запрокинутую голову ладонью.

— Давай, давай, — толстые пальцы Теки ловко распахивали рубаху, — ну?

Плачущая Ахатта послушно поднесла ребенка к груди. И снова положила на колени.

— Чего плачешь? Ты его полюби, скорее. Времени совсем ничего у тебя!

— Я не могу! — крикнула Ахатта.

Тека поднялась, опуская руки. Сказала угрюмо:

— Твой Мелик, он всегда хотел есть. И сосал покрепче, чем Бычонок. Я ночью вставала, Кос тащил мне вареной рыбы и кашу сам варил, с ягодника. Чтоб твой сыночек был сытый. А он кусал мне грудь. До крови. Я смеялась, вот говорю, какой князь у меня Мелик, вырастет и всех победит. А ты сидишь тут и не можешь пожалеть маленького. Ровно какая коряга.

— Тека. Подожди, Тека!

— Не буду ждать! Ах, ноги твои, ах локти какии! Мне вот никто не пел таких песен, работай Тека да вари еду. Тьфу на тебя, какая золотая цыца.

И она, исполняя сказанное, надула щеки и плюнула на подол рубашки Ахатты. У той потемнело лицо, запылал на резких скулах румянец. Узкие глаза сощурились в злые длинные щелки.

— Забери ее, Ткач, — голос Видящего был полон холодной злобы, — уведи свою дикую корову, пока она не…

— Оставьте.

Ахатта прижала мальчика к груди, отворачиваясь, зашептала ему тихие слова. Дунула на гладкий лоб, поцеловала закрытые глаза. И тихонько запев колыбельную, ту самую, которой научила ее когда-то Тека, поднесла к груди.

Пошевелившись, малыш приоткрыл глаза. Туго морщась, как маленький старичок, разлепил бескровные губы. И принимая сосок, глотнул раз, другой. Отпуская, закашлялся еле слышно, отдыхая от тяжкого усилия. И уже сам раскрыл рот, требуя еды.

Ахатта сидела, как сидят все матери с начала времен, держа ребенка под спину и склонив голову. Смотрела, как ест. Пела тихо, по худым щекам катились слезы. А Тека, вывернувшись из рук Ткача, побежала к ларю, за крышкой которого сидел, скорчившись, бродяга, закрывая голову руками. И, вцепившись в плечо, заставила того встать.

— Ты иди. Иди к ней. Она уже опамятовала.

— Исма ей муж, — тоскливо сказал певец, упираясь.

— Иди, — настойчиво повторила Тека, таща его к постели, — я знаю. Ты иди.

Он послушался, проходя мимо любопытно глазеющих жрецов, встал у постели, повесив большую голову. Потом все же посмотрел. И застыл, увидев нежный ласковый взгляд. Не переставая петь, Ахатта кивнула, и, повинуясь кивку, он сел на край постели.

Тека, отступив, уперла в бока крепкие короткие ручки и, любуясь, сказала, обращаясь к безмолвной тройке жрецов, что стояли за ее спиной:

— А? То-то…

Худая смуглая женщина сидела на покрывале, опираясь спиной на подушки. Держала у груди чужого сына, бережно покачивая и напевая вечную материнскую песенку. А в ногах сидел не муж ей и не отец мальчика — мужчина, красивый, большой. И тихо смотрел на обоих взглядом отца и мужа — таким же вечным, как слова тихой песни.

«Мира большая змея, голос степи, запах грозы и в ладонях зерно. Ахатта……»

Глава 49

Во сне он был жеребцом, огромным, как грозовая туча, глаза и зубы сверкали, как сверкают молнии, прорезая черные клубы. Бежал через травы, грохоча широкими копытами, и уши прядали, с восторгом слушая, как отзывается звоном сухая летняя глина. Мышцы работали мерно и непрерывно, сжимались, подтягивая послушные кости. А на его спине сидела княжна, в небольшом мягком седле, прижимала к бокам голени и босые пятки.

— Нуба! — кричала, смеясь, — Нуба, мой Нуба!

От каждого крика вздергивался длинный хвост, мечась по горячему воздуху языком черного пламени. Раздувались ноздри, а в огромной глотке рождалось ликующее ржание. Как прекрасно быть ее конем, слушаться ударов маленьких пяток, поворачивать голову вслед за натянутыми поводьями. И больше ничего не надо ему. Был демон, стал конь. Демон-конь. Дух-жеребец.

Впереди засверкала синяя гладь, подернутая блестящей невыносимой для глаз рябью. И сильно заржав, черный жеребец рванулся вперед. Он кинется в воду, поплывет, неся ее на спине. Ото всех уплывут, будут только вдвоем, навсегда. На острове, укрытом нетронутыми мягкими травами, под ветвями обильных слив и вишен. Среди сверкающих ледяных ручьев. Навечно. Разве нужно для счастья что-то еще?

Нет. Надо. Нужно.

Поводья натянулись, врезаясь в десны. И он замотал головой. Смысл слов ускользал от него. Чего она хочет? Разве не прекрасно ему быть ее конем?

— Нет!

Был демон, стал конь. И больше ничего не надо!

— Надо…

Разве для счастья нужно что-то еще?

— Нужно!

Рывок остановил его на самом краю обрыва и, приседая могучим крупом, конь заржал, яростно недоумевая. Глядел на сине-зеленую воду внизу, в которой ясно виднелись мохнатые камни и серебряные тела длинных рыб. Изгибая шею, топтался, взрывая глину под сочной травой.

А потом она, спрыгнув, приблизила к горячей морде серьезное лицо, полное напряженного усилия. Раскрылся рот, произнося слова.

— Ты человек. Нуба. Ты — че-ло-век!

— Нет! — хотел закричать он в ответ, обрушивая на нее слова-воспоминания. О том, как он-человек следовал за ней безмолвной тенью, как сидел у стены, а она лежала в спальне своего старого мужа, пресыщенного ласками рабынь и мальчиков. Как прогнала, его — человека, отправив в скитания без сердца, что он оставил ей, спящей и равнодушной. Как лежал в каменной темнице, полной жирных многоножек и чужая женщина залечивала его раны, отравляя одновременно душу.