Среди пуль - Александр Проханов

Еще одна короткая война была кончена. Он, Белосельцев, уцелел и на этой войне, чтобы испытать еще одно поражение.

Держа листок на весу, словно на нем был рассыпан невидимый бисер, Белосельцев двинулся в сумеречные коридоры, пахнущие гарью и сыростью, кислой медью и кровью, смрадом уборных и вонью истлевших одежд – запахами поражения. Нес перед собой хрупкий, с рассыпанным бисером листок.

Он передал приказ Руцкого о сдаче оружия казачьему наряду – парням в фуражках и косматых папахах, охранявших спуск к подъезду. Тут же, на носилках, перевязанный, с голым, часто вздымавшимся от дыхания животом лежал сотник Мороз. Лицо его было серым, нос заострился и посинел, борода и усы, еще недавно золотые и пышные, потускнели и полиняли, были похожи на ком рыжей пакли.

– Генерал, – сказал из носилок Мороз, глядя на Белосельцева блестящими глазами, утонувшими в костяных глазницах, – мой автомат у тебя!.. Верни!.. Пусть мои хлопцы меня пристрелят!.. Живым не отдавайте!.. Мучить будут!.. Как Тараса Бульбу сожгут!.. Пристрелите меня, Христом прошу!..

– Ладно, сотник, лежи, не греши!.. – перебил его казак в ободранной шинели, из-под которой сочно краснели лампасы. – Мы тебя вынесем, выходим!.. Еще погуляем с тобой!..

Белосельцев вышел на позицию, где на матрасах залегли автоматчики. На их рукавах краснели шевроны с бело-алой Звездой Богородицы. Вождь был среди них. Принял от Белосельцева лист с приказом. Внимательно прочитал, водя по странице глазами, и обратился к соратникам:

– Приказ подлежит исполнению. Сопротивление прекращаем. Но оружие не сдаем. Выносим на себе. Это не главный бой. Главный бой впереди, – он вернул Белосельцеву лист с приказом. Повернулся к здоровенному русобородому соратнику: – Подготовиться к отходу. Группу прорыва – к вентиляционному люку. Оружие складировать в схронах. Остальным вымыть руки, смыть смазку и пороховую гарь. Спороть шевроны. Выходим по одному. Сбор в лесу, сегодня в девятнадцать часов.

Он легко поднялся, бережно отер рукавом цевье автомата.

Белосельцев, собираясь покинуть позицию, двинулся по коридору, но его остановил Николай. Взволнованно задышал, шагая рядом:

– Я автомат не отдам!.. Буду здесь!.. До последнего патрона!.. Живым не дамся!.. Маме моей позвоните!.. Прощайте!.. Слава России!.. – Он кивнул. Не дожидаясь ответа, пошел, побежал вверх по ступенькам, где уже не было постов и защитников, а разгорался, сжирал этажи огромный, гудящий пожар.

Белосельцев не остановил его. Он нес листок, не понимая, какой его наделили ролью – благородного спасителя жизней или темного вестника поражения.

На посту, где у лифтов дежурили бойцы из «Союза офицеров», приказ Руцкого читали немолодые опрятные люди, вооруженные автоматами. Их было несколько, склонивших свои седоватые головы к листку бумаги. Первый, кто дочитал, круглоголовый крепыш, двинулся на Белосельцева, наставил на него автомат:

– Предатели!.. Опять, вашу мать, предали!.. Руцкой, вашу мать, предатель!.. Пулю в лоб, и на хуй предателя!.. Стояли и будем стоять!..

Его оттесняли от Белосельцева, пытались отобрать автомат. А он отбивался, плевался, хрипел:

– Пристрелить Руцкого, собаку!..

Белосельцев обходил посты, завалы из поломанной мебели, доты, построенные из перевернутых бронированных сейфов. Группа бритоголовых в кожаных куртках обороняла северное направление. Бритоголовые долго изучали приказ. Передавали друг другу листок. Всматривались в подпись. Вернули приказ Белосельцеву. Их командир с лицом боксера, в шрамах, рубцах и вмятинах, с золотой цепью на шее, поднял автомат за ствол и шмякнул прикладом об пол. Полетели щепки, винты. Он снова ударил, ломая оружие. Его товарищи вслед за ним ловко и быстро разбили свои автоматы. Кинули на пол избитое железо.

На нижнем посту скопились баррикадники, вооруженные железными прутьями и обрезками арматуры. Долговязый закопченный детина с кровавым бинтом на лбу прочитал приказ. Ухмыльнулся. Крутанул головой с запекшимися волосами.

– Ну вы, ребята, даете!..

Обнажил в смехе желтые прокуренные зубы.

– Ну вы молодцы, ничего не скажешь!..

Напряг длинную жилистую шею, на которой заиграла черная вена.

– Ну вы, парни, загнули, с вами не соскучишься!..

Он охлопывал себя по бокам костлявыми руками, словно искал в карманах сигареты. Сделал ногами коленце, зашлепав по полу большущими, полуразвалившимися башмаками.

– Ну вы, ребята, вообще!..

Он плясал, топал башмаками, приседал, растопыривал руки, бил себя по подметкам, по ягодицам, крутил во все стороны забинтованной головой, хохотал. Его смех переходил в рыдания. Товарищи стали обнимать его. Они охватывали худое, дрожащее тело. Отирали темные, бегущие по щетине слезы. А он все дергался, смеялся, пытался танцевать, приговаривая:

– Ну вы, ребята, вообще!..

Весть о капитуляции летела по этажам, проникала сквозь стены в депутатский зал, в кабинеты, в закоулки и переходы. Достигала отдаленных постов, развернутых в коридорах лазаретах. Весь Дом наполнился шевелением, страданием, ропотом. Люди поднимали с носилок свои простреленные тела, вынимали из бойниц стволы автоматов, дышали на отекающие огарки свечей. Ужасались, спрашивали друг друга: что будет? почему их отдают на расправу?

Белосельцев вернулся к центральному входу, где Красный Генерал, оповещенный о капитуляции, все так же сидел на опрокинутом ящике. Приднестровцы в черных беретах не выпускали оружия. Недоверчиво, зло глядели на пробегавших мимо взбудораженных людей.

Белосельцев протянул Красному Генералу приказ. Тот, не принимая его из рук Белосельцева, заглянул в него круглыми, золотыми от солнца глазами. Лицо его было страшным, черным. Сквозь кожу проступили кости черепа, словно на лице выгорела вся плоть, сухая обожженная кожа приклеилась к костяному подбородку и лбу, и только глаза одиноко и дико отражали золотое солнце.

– Не себя, Россию жалко! – сказал Красный Генерал, и такая боль была в его голосе, словно страдали не только его душа и тело, но и воздух, окружавший его, и весь исстрелянный, израненный Дом, отдаваемый на поругание и смерть.

Сверху в лестничный проем уже сбрасывали автоматы. Они с грохотом ударялись о мраморный пол, подскакивали, раскалывались на щепки. Приднестровцы по приказу своего командира аккуратно, в ряд складывали закопченные автоматы на белые ступени. Белосельцев дождался, когда разогнет могучую спину приднестровец в темном бушлате, укладывающий свое длинноствольное оружие. Опустил автомат на ступеньку. Подумал, отстегнул кобуру с пистолетом, бросил ее в груду вороненых стволов.

В холл снаружи проникли бойцы «Альфы» в яйцевидных шлемах, с длинноствольными автоматами. Осторожные, недоверчивые, заняли позицию у дверей, у лестницы, у груды брошенного оружия. Другие бойцы выстроились у портала, образуя на пандусе длинный коридор, к спуску, к набережной, куда подкатывали один за одним бэтээры, сгружались войска, ОМОН, стремились в Дом. Но «Альфа» не пускала, оттесняла взмахами автоматов.

Вниз, с этажей, в центральный холл, стали спускаться защитники, депутаты, баррикадники, измученный и испуганный люд. Сносили раненых, сводили детей, поддерживали под руки обессиленных женщин. Холл наполнился бабьими платками, кепками, лысинами, распущенными волосами. Это встревоженное многолюдье напоминало военный вокзал или пересылку, где обездоленные погорельцы и беженцы ожидали эшелон, который повезет их по стальным путям, по стыкам, по креозотовым шпалам в непроглядную даль, на неведомое угрюмое поселение.

Появился маленький юркий человечек в джинсах, в модной курточке. У него был красный мегафон, и он из-за спины бойцов «Альфы» зычно и бодро командовал:

– Военнослужащие, члены «Союза офицеров» – налево!.. Приготовить удостоверения и документы!.. Народные депутаты – направо!.. – он бодро и дружелюбно покрикивал, похожий на пионервожатого в турпоходах и массовках. Было видно, что ему известен предстоящий сценарий. Люди, чувствуя его осведомленность и дружелюбие, ободрились. Стали послушно разделяться, расходиться налево и направо. Постепенно толпа распадалась на военные камуфляжи и френчи и на пальто, плащи, куртки. Среди этой гражданской половины виднелся красивый бледный Бабурин и его неизменный спутник Павлов, похожий на рассерженного бычка. Горячева, одетая в сиреневый спортивный костюм, и Сажи с длинными карими глазами, чем-то похожая на затравленную лань.

Человечек с мегафоном продолжал распоряжаться:

– Раненых – на выход!.. Товарищи, освободите проход для носилок!..

Появились санитары в измызганных белых халатах, измученные, в ржавых пятнах йода и крови. Все эти часы они выхаживали раненых, бинтовали ожоги и кровоподтеки, переломы и пулевые ранения. Вливали в их искаженные от боли рты мензурки спирта. Теперь они тащили носилки, в которых под простынями и наброшенными пальто виднелись заостренные носы, вислые усы, морщинистые, страдальческие лбы.