Серебряная клятва - Екатерина Звонцова

ядовитому языку. И вот, пожинала теперь плоды. Видно, правда не доросла до настоящих войн.

– Королевна, – горько передразнила Лусиль, приосаниваясь. – От царевича слышу!

Знала ведь: в народе еще недавно прочили его на трон. Поди расстраивается, что родная семья не пустила, завидует Совенку. Если и нет, слова его явно задели, он покраснел:

– Нет, что ты, я не царевич, я…

– Да мне-то что за дело? – прервала она, настороженно наблюдая, не дернется ли, не потянется ли к пистолету. – Что тебе надо? Гнать нас пришел?

Хотела надерзить, даже нарваться, заявив: «А не уйду!» Изменило на миг благоразумие, победила досада. Но Хельмо, опережая ее, ровно, непринужденно ответил:

– А прогоню, если захочу.

Да, все те же глаза, светлые и добрые, только не по ее честь теперь доброта. Другое в глазах затаилось – предостережение, мягкое, ненастойчивое. Нет, он не нападет сейчас, ясно. Не нападет, но многое потом, если что, припомнит.

– Я даю вам шесть дней, – продолжил Хельмо, не дожидаясь ответа. – Шесть дней, за которые мы съездим по делу и вернемся. Если не уйдешь, порушим стены и никого уже не выпустим просто так. Будешь прорываться с боем, можешь и не прорваться. Поняла меня?

Лусиль еще злее поджала губы. Засвербила новая мысль: закричать, позвать на помощь. Железнокрылые перепугаются. Перепугается Влади, выпалит по врагам. Да только…

«Катись ты к бесам», – так и не сорвалось с языка. Зачем? Она будет выглядеть только более жалкой, эдакой карликовой собачонкой, подгавкивающей на волка. На двух волков.

– Сира. – Снова к ней обратились гадким именем. Лусиль поморщилась, но все же глянула Хельмо в лицо. Оно вдруг удивительно переменилось: пропала угроза, черты смягчились. – Сира, ты еще можешь вернуться домой. В Ас-Ковант.

Просто не верилось. Только что грозил, а теперь так искренне зовет! Ее, разорительницу своих городов! Совсем слепой, что ли? Или головой ударился? И Лусиль рассмеялась раньше, чем сообразила, что смеется. Не бахвалясь, вполне искренне.

– Домой? – переспросила она сквозь смех. – Домой?!

Смешно. Так, что на глаза навернулись слезы. Не стирая их, Лусиль крепко зажмурилась да и осталась так на пару секунд. Она ощущала: губы от улыбки одеревенели, а во рту кровавый привкус из-за прокушенной щеки. Но давать слабину было нельзя.

– Ведь нет твоей вины в том, что сбежала, – продолжал Хельмо, помедлил, вздохнул. – А то, что натворила, можно искупить. Даже… самое страшное. Все мы что-то искупаем.

Это он про Ринару. Наверное, видел ее в кошмарах до сих пор. Лусиль не видела, но с каждым днем вспоминала все с большим… пока не стыдом, но страхом и омерзением. Глупая. Целый город – на мясо. Ради чего, чему это помогло? И что бы она почувствовала, все же став царевной и проехавшись по останкам тех улиц? Этого она не знала, зато другое понимала ясно: нет, такое не искупить. Даже если бы она хотела.

Лусиль собралась и смерила Хельмо новым взглядом. Такой весь нарядный, чистый, светлый… чужой. Чужое все, от алых носов сапог до жемчужных пуговиц синего кафтана, от русых небрежных вихров до коротких неухоженных ногтей. Он немо воплощал в себе всю эту безумную страну – дикую, беспородную, шумную. Наивную и клыкастую, жалкую и могучую. Тряпичное сердце, на дне которого таилось стальное. И со всем этим ей больше не хотелось иметь ничего общего.

– Не нужен мне ваш дом, – выдохнула она. – У меня свой есть.

Даже если и там не ждут.

Хельмо не удивился, не разозлился. Наоборот, вдруг улыбнулся и кивнул, будто говоря: «Так и знал». Даже глаза засветились, точно он радовался за Лусиль. И, прежде чем она одернула бы: «Чего скалишься?», воевода отчетливо, тепло произнес:

– С богом. Тогда прими кое-что от прежнего дома. В пути не утянет.

Так он деньги привез? Откуп? Чтобы скорее она все же убралась?

– Подачки мне не нужны! – выпалила Лусиль, чувствуя, как крепнет бессильная злость.

– И все же прими. Что для отца, что для мужа…

Говоря, Хельмо спешился. Лусиль осталась сидеть, крепче сжала поводья. Воевода не смутился ее недоверием; оказавшись на земле, полез в седельную сумку, а вскоре опустил на обочину дороги три предмета, один страннее другого. Лусиль недоуменно на них взглянула: бутыль, украшенная драгоценными камнями, золотое птичье перо и корона – крошечная, с ободом усыпанных яхонтами солнечных лучей. Ее она спустя миг узнала. Защемило сердце.

– Первый дар залечит раны, а светлую душу, может, и воскресит, – тихо сказал Хельмо. – Второй прояснит безумный разум и осветит путь. Третий просто дорог тебе как память, знаю.

Память… Боялась ее Лусиль теперь как огня. Но не поспоришь. Она кивнула.

– Ну… – Не дожидаясь ответа, Хельмо вскочил обратно на лошадь. – Прощай, Сира. Ничем больше мне тебе не помочь, но, может, с этими дарами тебя встретят теплее, может, поймут, что мы хотим мира. А не возьмешь – оставь. Кому-то сгодятся.

Хельмо развернулся и поехал назад, к рыжему принцу, как ни в чем не бывало ждавшему поодаль. Вскоре они уже убирались прочь. Больше ни угрозы, ни улыбки, ни выстрела.

Лусиль спешилась и все же взяла «дары». Корона… ее ведь хотела подарить ей маленькая плакса, ее плакса Димира. Узнала Лусиль и перо: такими сверкал хвост гадкой Злато-Птицы. Удивительно, но на сердце, стоило коснуться пера, стало поспокойнее. Ненадолго, правда, сразу вспомнились выдранные волосы и расцарапанное лицо. Бутыль же… внутри была светящаяся вода. Ее Лусиль повертела в руках особенно подозрительно: проверить бы, а ну как отрава? Но сама пить не решилась.

В городе она сказала Влади лишь пару слов, уговорилась встретиться позже, бросив: «Все в порядке». А затем, ведомая спонтанной решимостью, направилась в казарму железнокрылых. Предстоял разговор, нелегкий, да и, что скрывать, не самый приятный. Лусиль и так избегала его не одну неделю. Вроде и нечего было стыдиться, вроде не за что извиняться, служба есть служба… а все же. И вот, видно, пришло время.

– Мы уходим, Цу, – не здороваясь, заявила она с порога. – Поднимайте своих. Хватит тратить время в этой дыре.

Командующий, который сидел на постели и, как довольно часто в последнее время, смотрел в стену, поднял глаза. Взгляд показался Лусиль еще более «птичьим» и бессмысленным, чем обычно, но то ли из-за пера за пазухой, то ли из-за чего-то еще она не почувствовала настоящего раздражения. Она пересекла порог, подошла ближе. Понимала, о чем еще нужно сказать, но слова подобрала самые неловкие:

– Мне жаль. Правда. Ну, поедете на лошади.

– Вы давно не почитали меня вниманием, королевна…

Можно было подумать, что ее не услышали, но Лусиль заметила,