Чужак в чужом краю - Роберт Хайнлайн

пускали, и я потерял четыре дня, пока не подловил его в другом баре. С первого же взгляда мне стало ясно, что подпоить его будет трудно.

Это был трагический персонаж в классическом древнегреческом смысле, великий человек, даже более, чем просто великий — и он был на пути к гибели. Он мог бы по праву стоять в одном ряду с Эйнштейном, Бором и Ньютоном. Немногие специалисты по общей теории поля могли постичь всю значительность его открытия. А теперь этот блистательный разум был отравлен горечью разочарования, подточен возрастом и пропитан алкоголем. Я словно посетил развалины некогда величественного замка — крыша обрушилась внутрь, половина колонн повалена, и над всем этим царствуют развалины и заросли дикого винограда.

Но и в этом состоянии он был гораздо умнее, чем я в свои лучшие времена. Я впервые в жизни встретил настоящего гения и смотрел на него с болью, представляя, чем он был раньше.

Когда я подошел к нему, он поднял голову, посмотрел мне прямо в лицо и сказал:

— Опять вы.

— Сэр?

— Разве вы не учились у меня?

— К сожалению, нет, сэр. Я не имел этой чести, — как и всем, ему казалось, что он уже видел меня когда-то. Теперь я решил в меру сил сыграть на этом. — Может быть, вы имеете в виду моего кузена, профессор? Он поступил в 1985 году и одно время учился у вас.

— Наверное. Как его успехи?

— Ему пришлось уйти из университета, сэр, диплома он так и не получил. Но о вас у него остались самые теплые воспоминания. Он всем и каждому хвастался, что учился у вас.

Если хотите понравиться мамаше, говорите, что ее ребенок — чудо. Доктор Твишелл пригласил меня сесть и великодушно разрешил заказать для него выпивку. Его ахиллесовой пятой было тщеславие. Те четыре дня не пропали для меня даром: я собрал о нем кое-какие сведения, выяснил, какие газеты он выписывал, каких степеней и научных званий удостоен, какие книги написал. Одну из них я попытался прочесть, но увяз на девятой странице. Зато нахватался кое-каких словечек.

Я представился ему писателем-популяризатором, сказал, будто собираю материал для книги «Непризнанные гении».

— И о чем она будет?

Я смущенно признался, что книга еще в стадии замысла, но мне хотелось бы начать ее с популярного рассказа о его жизни и работе… если, конечно, он поступится своей широко известной скромностью. Конечно, я бы хотел получить материал из первых рук.

Это была грубая лесть, и он, конечно, на нее не клюнул. Но я напомнил ему о долге перед будущими поколениями, и он согласился подумать. К следующему дню он надумал, что я собираюсь посвятить ему не главу, а всю книгу, проще говоря — написать его биографию. Поэтому он говорил и говорил, а я записывал… по-настоящему записывал. Блефовать было нельзя — время от времени он прерывался и просил прочесть ему мои заметки.

Но о путешествии во времени он помалкивал.

Наконец, я не выдержал:

— Доктор, правду ли говорят, что какой-то полковник буквально выбил у вас из рук Нобелевскую премию?

Три минуты подряд он витиевато ругался.

— Кто вам сказал об этом?

— Доктор, мне по роду занятий приходится консультироваться в Управлении Безопасности… разве я не говорил вам об этом?

— Нет.

— Так вот, там один молодой доктор философии рассказал мне всю эту историю и совершенно искренне заявил, что ваше имя гремело бы в современной физике… если бы вы решили опубликовать свое открытие.

— Чертовски верно!

— И еще я узнал, что открытие засекречено… по приказу этого полковника… Плашботтома, кажется.

— Трэшботтом, Трэшботтом, сэр. Жирный, тупой, надутый болван из тех, кто готов прибить гвоздем фуражку к своей голове, лишь бы не потерять ее. Фуражку, разумеется. Голова-то ему ни к чему. Надеюсь, когда-нибудь он так и сделает!

— Очень жаль.

— О чем вы жалеете, сэр? О том, что Трэшботтом — дурак? Так в этом виновата природа, а не я.

— Жалко, что мир не узнает этой истории. Я понимаю, вам запретили говорить о ней.

— Кто это мне запретил? Что захочу, то и расскажу!

— Я могу вас понять, сэр… я знаю от своих знакомых из Управления Безопасности…

— Хррм!

Больше в тот вечер я из него ничего не выбил. Только через неделю он решился показать мне свою лабораторию.

Все прочие лаборатории давно были отданы другим исследователям, но лаборатория Твишелла все еще числилась за ним. Ссылаясь на режим секретности, он запретил кому бы то ни было заходить туда, пока вся аппаратура не рассыплется в прах. Когда мы вошли, воздух там был, как в забытом склепе.

Он еще не напился до такой стадии, когда на все наплевать, да и на ногах держался твердо. Крепкий был орешек. Он развил передо мной математическое обоснование теории времени и темпоральных перемещений (ни разу не назвав их путешествиями во времени), но записывать его рассказ запретил. То и дело он говорил: «Ну, это очевидно…» и рассказывал дальше, хотя очевидным это было только для него да еще, может быть, для Господа Бога.

Когда он закончил, я спросил:

— Мои знакомые говорили, что вы так и не смогли отрегулировать аппаратуру. Не снижает ли это значение открытия?

— Что? Чепуха! Если что-нибудь нельзя измерить, молодой человек, то это уже не наука, — он немного поклокотал, словно чайник на конфорке. — Я покажу вам!

Он отошел и занялся подготовкой опыта. Свою кухню он называл «фазовой темпоральной точкой». Для человека непосвященного это была низкая платформа с решеткой вокруг нее, плюс приборная доска — не сложнее, чем у парового котла низкого давления. Уверен, что останься я один, я вскоре разобрался бы в управлении, но мне было строго-настрого приказано стоять на месте и не к чему не притрагиваться. Я опознал восьмипозиционный самописец Брауна, несколько мощных соленоидных переключателей, еще с дюжину более или менее знакомых деталей, но без принципиальной схемы я не мог связать их воедино.

Он обернулся ко мне и спросил:

— Есть у вас мелочь?

Я выгреб все и протянул ему. Он взял две пятидолларовые монеты — изящные зеленые шестиугольники из пластмассы, их выпустили только в этом году. Учитывая состояние моего бюджета, я был бы рад, если бы он выбрал монеты помельче.

— Ножик у вас есть?

— Да, сэр.

— Выцарапайте на них свои инициалы.

Я послушался.