Похождения Жиль Бласа из Сантильяны - Алан-Рене Лесаж

— Сеньор кавальеро, — ответил он мне крайне вежливо, — я почту это за особую честь.

— Мне очень хвалили толедских комедиантов, — продолжал я. — Не напрасно ли так хорошо о них отзываются?

— Нет, — ответствовал кавалер, — труппа у них не плохая: есть даже крупные дарования. Между прочим, вы увидите прекрасную Лукресию, четырнадцатилетнюю актрису, которая вас поразит. Когда она появится на сцене, мне не придется вам на нее указывать: вы сами легко ее узнаете.

Я спросил у кавалера, будет ли она играть сегодня вечером. Он отвечал, что будет и что ей даже предстоит исполнить блестящую роль в нынешней пьесе.

Представление началось. Появились две актрисы, которые не пренебрегли ничем, что могло сделать их очаровательными; но, несмотря на блеск их брильянтов, я не признал ни в одной из них той, которой дожидался. Кавалер ордена Алькантары так превознес Лукресию, что я не мог себе ее представить, не увидав воочию. Наконец, сама прекрасная Лукресия вышла из-за кулис, и ее появление на сцене было возвещено длительными и всеобщими рукоплесканиями.

— Ага! Вот она! — сказал я про себя. — Какая благородная осанка! сколько прелести! что за прекрасные глаза! какое пленительное создание!

Действительно, я остался ею чрезвычайно доволен, вернее, ее внешность сильно меня потрясла. При первой же произнесенной ею тираде я нашел в ней естественность выражения, огонь и ум не по возрасту и охотно присоединил свои аплодисменты к тем, которыми все присутствовавшие награждали ее во время представления.

— Ну, что? — сказал мне кавалер. — Видите, как публика принимает Лукресию.

— Я этому не удивляюсь, — отвечал я.

— Вы удивились бы еще меньше, — возразил он, — если бы слышали, как она поет. Это — сирена: горе тем, кто слушает ее, не приняв предосторожности Улисса.206 Танцы ее не менее гибельны: ее па столь же опасные, как и голос, чаруют взор и принуждают сдаться любое сердце.

— Если так, — воскликнул я, — то следует признать, что это чудо. Какой счастливец имеет удовольствие разоряться из-за столь любезной красавицы?

— У нее нет признанного любовника, — сказал он, — и даже злословие не приписывает ей никакой секретной интриги. Тем не менее, — продолжал кавалер, — возможно, что таковая имеется, ибо Лукресия находится под надзором своей тетки Эстрельи, несомненно, самой ловкой из всех комедианток.

Услышав имя Эстрельи, я поспешно прервал кавалера и спросил, принадлежит ли эта Эстрелья к толедской труппе.

— Это одна из лучших актрис, — сказал он. — Сегодня она не выступает, и мы, право, можем пожалеть об этом. Обычно она играет наперсницу и превосходно справляется с этой ролью. Сколько остроумия вкладывает она в свою игру! Может быть, даже слишком много. Но это приятный недостаток, который нетрудно извинить.

И тут кавалер наговорил мне всяких чудес про Эстрелью, и по нарисованному им портрету я больше не сомневался в том, что это — Лаура, та самая Лаура, о которой я столько раз упоминал в своей повести и которую покинул в Гренаде.

Чтобы в этом удостовериться, я после представления прошел за кулисы. Там я спросил Эстрелью и, повсюду ища ее глазами, обнаружил в артистической, где она беседовала с несколькими сеньорами, которые, быть может, интересовались ею только как теткой Лукресии. Я подошел, чтобы поздороваться с Лаурой; но не то из прихоти, не то в наказание за мой внезапный отъезд из Гренады, она притворилась, будто не узнает меня, и приняла мой поклон так сухо, что я был несколько озадачен. Вместо того чтобы со смехом упрекнуть ее за такой ледяной прием, я был так глуп, что рассердился. Я даже резко повернулся и покинул артистическую, в гневе решив на следующий день возвратиться в Мадрид.

«Чтобы отомстить Лауре, — говорил я себе, — я не доставлю ее племяннице чести выступить перед королем; для этого стоит только описать Лукресию перед министром так, как мне будет угодно. Нужно лишь сказать ему, что танцует она неграциозно, что в голосе ее слышится резкость и, наконец, что вся ее прелесть — в молодости. Я уверен, что у его светлости пройдет желание привлечь ее ко двору».

Таков был способ, которым я намеревался отомстить Лауре за ее обращение со мной; но гнев мой продолжался недолго. На следующий день, когда я уже собрался уезжать, мальчик-лакей вошел в мою комнату и сказал мне:

— Вот записка, которую я должен передать сеньору де Сантильяна.

— Это я, дитя мое, — ответил я ему, принимая письмо, и, распечатав его, тут же прочитал следующие слова:

«Позабудьте о приеме, оказанном вам вчера в артистической, и дайте отвести себя туда, куда проводит вас податель сего».

Я немедленно последовал за маленьким лакеем, который привел меня в прекрасный дом поблизости от театра, и застал Лауру в отличном помещении в то время, как она занималась своим туалетом. Она встала, чтобы обнять меня и сказала:

— Сеньор Жиль Блас, я знаю, что у вас есть основание быть недовольным тем приемом, который я вам оказала, когда вы посетили меня в нашей артистической: такой старый друг, как вы, мог рассчитывать на более любезное обхождение с моей стороны. Но в оправдание себе скажу, что я была в самом скверном расположении духа. Когда вы появились передо мной, я вся была поглощена сплетней, распространяемой одним из здешних господ про мою племянницу, честью коей я дорожу больше, нежели своей собственной. Ваш резкий уход сразу заставил меня заметить свою рассеянность, и я тут же приказала мальчику следовать за вами, чтобы узнать, где вы живете, и сегодня же исправить эту оплошность.

— Она уже исправлена, милая Лаура, — сказал я. — Не будем больше говорить об этом. Лучше расскажем друг другу, что с нами случилось с того рокового дня, когда страх перед заслуженным наказанием заставил меня спешно покинуть Гренаду. Я, если помните, оставил вас в довольно большом затруднении. Как же вы из него вышли? Признайтесь, что, несмотря на вашу сообразительность, это было далеко не легким делом. Вам, вероятно, пришлось использовать всю свою ловкость, чтобы успокоить португальского поклонника?

— Ничуть не бывало, — ответствовала Лаура. — Ведь в таких случаях мужчины часто бывают до того слабохарактерны, что избавляют женщину даже от необходимости оправдываться. Неужели вы этого еще не знаете? Итак, — продолжала она, — я подтвердила маркизу де Мариальва, что ты мой брат. Простите, сеньор де Сантильяна, что я обращаюсь с вами так же просто, как в прежние времена; но я никак не могу отучиться от старых привычек. Одним словом, скажу тебе, что я взяла нахальством. «Разве вы не видите, — сказала я португальскому вельможе, — что все это — дело ревности и злобы? Нарсиса, моя товарка и соперница, взбешенная тем, что я спокойно владею сердцем, ею упущенным, сыграла со мной эту штуку, которую я ей охотно прощаю, ибо ревнивой женщине свойственно мстить. Она подкупила подсчикателя свечей, который, служа ее злобным целям, имел наглость заявить, будто видел меня в Мадриде в горничных у Арсении. Это чистейшее вранье: вдова дона Антонио Коэльо всегда обладала слишком высокими чувствами, чтобы пойти в услужение к театральной девке. Кроме того, лживость этого обвинения и заговор моих обвинителей доказываются внезапным отъездом моего брата: если бы он был здесь, то мог бы сокрушить клевету; но Нарсиса, вероятно, пустила в ход какую-нибудь проделку, чтобы его удалить».

— Хотя эти доводы, — продолжала Лаура, — не очень хорошо меня оправдывали, все же маркиз был так любезен, что удовлетворился ими. Этот добродушный сеньор продолжал любить меня до самого того дня, когда покинул Гренаду, чтобы вернуться в Португалию. Правда, его отъезд последовал вскоре за твоим, и жена Сапаты с удовольствием увидала, как я лишилась похищенного у нее любовника. После этого я еще несколько лет оставалась в Гренаде; затем в нашей труппе произошел раскол (как это иной раз у нас бывает), и все актеры разъехались: одни — в Севилью, другие — в Кордову; я же отправилась в Толедо, где вот уже десять лет живу со своей племянницей Лукресией, игру которой ты вчера видел, раз ты был в театре.

В этом месте я не мог удержаться от смеха. Лаура спросила, почему я смеюсь.

— Неужели вы не угадываете? — сказал я. — Ведь у вас нет ни брата, ни сестры, — значит, вы не можете быть теткой Лукресии. Кроме того, мысленно вычислив время, протекшее со дня нашей разлуки, и сличив его с возрастом вашей племянницы, я прихожу к заключению, что вы обе легко могли бы оказаться еще более близкими родственницами.

— Я вас поняла, сеньор Жиль Блас, — ответила вдова дона Антонио, слегка краснея. — Какая у вас память на годы! Вас ничем не проведешь. Ну, да, друг мой, Лукресия — дочь маркиза де Мариальва и моя: она — плод нашего союза; я не могу дольше скрывать этого от тебя.

— Подумаешь, как трудно вам открыть этот секрет, принцесса, — сказал я, — после того как вы поведали мне свои похождения с экономом саморского приюта! К тому же могу вам сказать, что Лукресия — особа с необычайными талантами и что зрители не могут быть достаточно признательны вам за этот дар. Можно было бы только пожелать, чтобы ни одна из ваших товарок по ремеслу не дарила публике худших подарков.