Конец сюжетов - Людмила Улицкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Природа, не терпящая пустоты, подтолкнула Женю к плите. Хотя продукты и были закуплены, но готовить мужики не любили, и Женя принялась за стряпню.
И засуну в морозильник, — решила она.
Все было на этот раз отлично организовано: весь издательский груз собран и упакован, все документы оформлены. Помощник — молодец мальчишка! — привезет коробку прямо в Шереметьево, к самолету.
Еда была еще теплая, и в морозильник ставить было ее рано.
Пожалуй, еще успею принять ванну… Она включила воду, и толстая струя ударила об эмалированное дно. Гриша отключился от Интернета, и сразу же зазвонил телефон.
Надо сделать этот чертов шнур, — вспомнила Женя. Звонила Лиля. Она всхлипывала.
— Лилечка! Что случилось? — встревожилась Женя. Это в прежнее время Лиля умела бурно хохотать и горько плакать — после болезни она только тихо улыбалась.
— Можно я тебе пожалуюсь? Только я пожалуюсь, а ты сразу же забудешь, потому что я сама понимаю, что глупость, но очень обидно…
Женя не знала, что там произошло, но кто мог обидеть — вопроса не возникало…
— Ну, что там они?
Лиля посапывала, шмыгала носом.
— Съели… Представляешь, открываю холодильник, а баночек твоих — ни одной. Большой арбуз засунут, пополам разрезанный. Я к ним в комнату иду, а у них гости. Молодые люди, Ирочкин этот противный и Маришин теперешний, программист… Ирка вышла, спрашивает, что тебе надо, а я говорю, где мои кабачки, а она говорит — гости съели. А я говорю, с чего это гости, а она говорит — праздник… Я удивилась, спрашиваю, какой это праздник, а она смеется так… противно смеется… Отвела меня в мою комнату, тычет пальцем в твой календарь и говорит: видишь, праздник? Иом-Киппур! Ничего не оставили — ни кабачков, ни свеклы… Знаешь, как обидно…
— Да ладно тебе, Лилька! Глупо на них обижаться. Они же маленькие — вырастут, поумнеют… Ты сама их избаловала, сама так воспитала, так что терпи… И потом, у тебя инструмент есть — помолись, Лилечка. Ты же умеешь… — а в висках у Жени стучало от ярости. Почти так же, как днем, когда Галя-Хава учила ее жить. Даже сильнее.
— Не унывай, Лилька! Лучше скажи, что тебе из Германии привезти?..
Положила трубку. Отложила часть теплой еще еды в пластмассовые коробки. Сложила в сумку. Оделась и крикнула Кириллу:
— Кирюш, я на часик отъеду! К Лильке!
— Женя! Ты говоришь, как новые русские: что значит «отъеду»?
Но она уже не слышала, неслась по лестнице, пытаясь унять злость. О, с каким наслаждением она сейчас бы им врезала обеим, по их смазливым мизерным мордашкам…
Открыла Ириша. Обрадовалась. Из детской раздавались умеренные визги, накурено было как в кабаке.
— А мама говорила, вы уехали, — взмахнула мощными ресницами Ириша.
— Завтра уезжаю. Я тут маме кое-что привезла. У нее вроде все кончилось.
— Ириша! — позвала Ириша сестру, и Женя поняла, что опять она их перепутала. Странное у них было сходство: когда они были вместе, сразу было видно, кто — кто, а порознь — никак не угадаешь.
Появилась настоящая Ириша. Она была подвыпившая, хохотала, показывая яркие зубы, сделанные природой не хуже искусственных:
— Ой, умираю! Мамуська настучала!
Женя, сгорая на костре ненависти, мрачно вытаскивала свои теплые коробочки.
— Теть Жень, да вы что? Я же пошутила! Ничего мы не брали из вашей еды! Просто из холодильника вынули, чтоб арбуз охладить! Я баночки ваши на подоконник поставила! А мама просто невыносимая стала — ей надо во все заглянуть, во все нос сунуть, все подсмотреть, что у нас происходит.
Вторая, Мариша, подтвердила:
— Мы же взрослые. У нас своя жизнь. А она все нас воспитывает и воспитывает…
Приоткрылась Лилина дверь: она высунула в щель голову, как черепаха высовывается из панциря, готовая немедленно убраться восвояси:
— Ой, Женечка! Ты приехала! Прости меня, идиотку! Девочки праздник справляют. Простите меня, девочки! Я ведь не знала, что Иом-Киппур…
Женя стояла со своими кабачками дура дурой. Но зато стало вдруг дико смешно. Она захохотала звонким девчачьим смехом:
— Да ну вас всех к чертям!
Лилечка быстренько перекрестила воздух — она боялась таких упоминаний.
— Глупые вы девочки! Да в Иом-Киппур — строгий пост, без еды, без воды! — объяснила Женя, как будто она знала про этот еврейский Иом-Киппур всю жизнь, а не сегодня утром услышала…
Лилечка шла к ней, придерживаясь за стенку, потому что красивую палку оставила возле кровати:
— Женечка! Спасибо, что приехала! Ну, Господь с тобой!
…Кирилл уже спал, когда Женя пробралась в спальню. Настроение у нее было прекрасное. Она все более чем успела. Девочки были, конечно, сучки, но могли быть и хуже. Женя взглянула на будильник — было без четверти двенадцать. Поставила на половину шестого — рейс был ранний. И тут раздался телефонный звонок. Это была Хава.
— Женечка, ты прости, если я тебя обидела. Но я не могу тебе этого не сказать, это очень важно. Талмуд говорит, что когда человек делает для других, чтобы им было хорошо, а самому ему плохо, то это неправильно… Человеку должно быть хорошо… Ты неправильно живешь… Человеку должно быть хорошо!
Она говорила серьезно и от души. А Женя улыбалась, представляла себе ее резное лицо, пожалуй, одно из самых красивых женских лиц… А сложена как… Дура прямоугольная!
— Хава! А с чего ты взяла, что мне плохо? Мне хорошо. Мне отлично! Слушай, а чего Талмуд говорит насчет того, когда ты мне деньги отдашь?
Хава молчала: они были знакомы целую жизнь. И были десятки, и четвертаки, и сотни, которые она брала в долг и не отдавала, и теперь она прикидывала, что же имеет в виду Женя.
— Что ты имеешь в виду?
— Тридцать два доллара на книги по Священному Писанию, — быстро ответила Женя. — А что же еще?
— А, — облегченно вздохнула Хава. — Как только ты вернешься, я сразу и отдам.
— Ну и отлично! Спокойной ночи! — Женя повесила трубку.
Кирилл подвинулся к стене, освободив ей побольше места, протянул сонную руку, пробормотал:
— Бедняжка…
А Женя улыбалась — ей было хорошо: еще один день покоя закончился.
А вот завтрашний обещал быть напряженным.
5
Водитель Леша, которого Женя ценила за неславянскую точность, приехал на своей старой «пятерке» вовремя, поднялся и забрал чемодан. Женя была готова, но хотела набело попрощаться с Кириллом, дать последние инструкции.
— Может, провожу до аэропорта? — спросил Кирилл из вежливости.
Женя мотнула головой.
— Ну, пока-пока, ни пуха ни пера, скатертью дорога, — муж поцеловал Женю куда пришлось, в висок, и она ощутила его мужской запах: не одеколонный, а природный — сухой травы и опилок. Чистый хороший запах.
— Ведите себя хорошо, — Женя клюнула его в колючий подбородок. — Не буду Гришку будить, пусть спит.
Кирилл провожал до лифта, придерживая на животе халат, пояс от которого куда-то запропастился.
Чемодан Леша уже уложил в багажник. И поехали по пустой утренней Москве: ранний рейс хорош был тем, что пробок в такое время не было. Асфальт был влажный, в росе.
Да, мы в городе забываем, что бывает роса, предрассветный ветерок и косой предзакатный свет, — обрадовалась Женя свежей мысли, и даже пожалела о всех этих упущениях жизни, и решительно пошла в своих мыслях дальше. — Верно Кирилл говорит, хорошо бы за город перебраться. Только непонятно как… Ясно, что не в новорусский коттедж, да и денег таких нет. А старая дача, с обаянием и без канализации, — тоже не хочется… Там медленный рассвет и роса…
И тут же как будто услышала Гришкин голос: — Мам, опять грузишь…
Конечно, грузит. Но ведь себя!
Дорога, по Кириллову слову, стелилась скатертью — светофоры впереди, их завидя, переключались на зеленый. Женя посмотрела на часы — с запасом. И еще раз улыбнулась: все было по плану, дела все сделаны, вычеркнуты, и скоро она переведет стрелки на два часа вперед и десять дней будет жить в другом, заграничном времени, где все течет медленней, и к тому же с этим двухчасовым ворованным запасом…
И ровно по этому месту, по плавному переходу мыслей от загородной жизни к заграничной свободе пришелся удар. С кинематографической скоростью из боковой улицы Правды вылетел красный «ауди», собиравшийся, видимо, пересечь Ленинградку, и влупился в правый бок «жигулей». Но Женя, сидевшая вполоборота к водителю, заметить этого не успела. Машины, крутясь в воздухе, разлетелись от удара в разные стороны. Женя не видела ни смятой красной машины, ни железных развалин, из которых вынимали тело педантичного Леши, никогда не опаздывавшего, ни «скорой помощи», которая увезла ее в институт Склифосовского.
Трое суток она не приходила в сознание. За это время ей сделали восьмичасовую операцию, кое-как сложили разбитые тазовые кости, два раза у нее останавливалось сердце, и оба раза его запускал тощий анестезиолог Коварский… Впоследствии Женя хотела задать ему вопрос: почему он это делает, когда знает наверняка, что запущенный к жизни человек никогда не поднимется, а будет влачить жалкое существование… И ответить бы ей он толком не смог.