Восхождение, или Жизнь Шаляпина - Виктор Петелин

— Точно сейчас сказать не могу… Но «Борис» произвел на меня такое впечатление, как ни одна из всех новых европейских опер. «Вот настоящая опера, как она должна быть», — подумал я, слушая Шаляпина, других артистов. И, покоренный гением Мусоргского, стал изучать его творчество, узнал, что у него есть и «Хованщина», есть прекрасные песни и романсы, был безмерно восхищен всем, что он создал. А поступив в консерваторию, я поделился своими мыслями с Римским-Корсаковым, и он был настолько ко мне благосклонен, что подарил свое издание «Бориса».

«Эге, вот, кажется, самое-то интересное и начинается», — мгновенно пронеслось в голове Стасова, который просто млел, еле сдерживая свой восторг.

— И подумайте только, что с оперой сделал знаменитый Римский-Корсаков… Я подверг оперу тщательному анализу, сверяя оригинал с редактированием ее Римским-Корсаковым…

Эмилий Яковлевич посмотрел на Стасова, желая узнать, стоит ли продолжать излагать свои взгляды, которые, скорее всего, могут не понравиться.

— Так вот, изучая оперу, я скоро пришел к выводу, что все эти перемены, и поправки, и выключки Римского-Корсакова никуда не годятся, они вполне фальшивы и неверны и их не должно быть.

«Никто еще так не говорил о работе Римского-Корсакова над оперой Мусоргского», — подумал Стасов и с еще большей заинтересованностью стал смотреть и слушать молодого латыша. — И вы знаете, я пошел к Римскому-Корсакову и признался ему в моих сомнениях. Так начались наши споры. Он отстаивал свои технические и художественные поправки оперы. Но мне было обидно за Мусоргского, и авторитет Римского-Корсакова в моих главах был слишком велик, а поэтому я осторожно спрашивал его, зачем он переменил вот тут…

И Эмилий Яковлевич показал Стасову место в партитуре оперы.

— Или вот в этом месте, — показал другое место, перелистав несколько страниц.

Стасов внимательно вглядывался в ноты.

— Я показал Римскому-Корсакову множество мест оперы, где менять ничего не нужно было, у Мусоргского было и характернее, и оригинальнее, и правдивее, и изящнее.

— А что Римлянин? — вырвалось у Стасова.

— Николай Андреевич говорил, что Мусоргский мало учился, плохо знал технику, а потому много вредил сам себе и не мог, дескать, совладать с собственным материалом и замыслами. Спорил сначала спокойно, а потом все более и более раздражался, сердился и повторял, что не может согласиться с теми, и со мной в том числе, кто находит эти места красивыми, напротив, он эти места считает неблагозвучными и безобразными. Так что я отказался спорить с ним, потому что он не признает изъяны в своей работе. А спорить с ним необходимо. Для меня Мусоргский и Бородин — гениальные композиторы, особенно Мусоргский. Когда-нибудь придет их время, и они будут признаны первыми композиторами России.

— Любопытно, любопытно все, что вы говорите здесь! — заговорил счастливый Стасов. — Ну что, а как вам, наконец, «Каменный гость»-то?

— Даргомыжский — гениальнейший человек, и он у меня неразделен с Мусоргским, — уверенно ответил латыш.

— А что вы думаете о музыке сегодняшнего Римского-Корсакова? — спросил Стасов, опасаясь, что уж тут-то спасует молодой человек. Но то, что он услышал, вновь поразило его.

— Мне кажется, Владимир Васильевич, что Римский-Корсаков более не идет вперед и не развивается, а только все более и более прилепляется к формам и формалистике и многое теряет против прежнего Римского-Корсакова, молодого, смелого, ничего не боящегося… Скажите, отчего это и опера и симфония Бородина в оркестре мало выигрывают и даже иное теряют? Что-то никак не пойму такого положения…

И столько отчаяния послышалось в его голосе, что Стасов вскочил с кресла и чуть было не бросился его обнимать. Как много сроднило его за несколько минут беседы с этим до сего времени незнакомым ему человеком, столько родственных Стасову мыслей он высказал здесь. Ведь через два-три дня выйдет у Стасова статья, в которой он почти слово в слово говорит о том же… Вот ведь радость-то! Есть союзник, да еще молодой человек, к тому же латыш… «Каково, каково, каково?!» — восклицал Стасов, любуясь этим смелым и умным молодым человеком.

— Ах, молодой человек! Если б вы знали, как порадовали старика. Сколько уж лет я всем доказываю гениальность Мусоргского, его новизну в музыке, его самобытность и неповторимость. Бог с ней, с этой консерваторской неученостью… Такая ли это беда, если он допустил где-то грамматические и синтаксические ошибки… Их можно и поправить…

Стасов ходил по своему небольшому кабинету и вытаскивал то одну, то другую книгу, где Мелнгайлис мог найти материалы о Мусоргском. Набралось много, но молодой человек не испугался и взял все, что набралось.

Мелнгайлис ушел, а Стасов долго еще переживал радостное волнение: «Целый печатный обоз увел с собой. Ну и молодец. Обещал приходить часто. Ну что ж… С таким можно» и поработать, такого легко учить и протирать ему глаза пояснее и почище… Да, кажется, этого почти и не нужно: сам все понимает и схватывает очень хорошо и без меня. Вот-то радость, вот-то сюрприз, вот-то неожиданную штуку Бог на шапочке послал!. А я-то думал, что всему конец и на нашем веку уже никого не будет больше — понимающего. Ан вот и есть… Плохо только, что он готовится в композиторы. Дай, конечно, Бог, но, пожалуй, композитором настоящим он не будет. Нет, не будет! Композиторы мало разговаривают, мало рассматривают и мало разбирают, а прямо делают свое дело, пишут себе музыку. А разбирают, нюхают, ковыряют и решают совсем другие люди, другая порода — критики. Он, кажется, таким и будет: А впрочем, кто знает, — пожалуй, и ошибешься… А какой вопросец-то задал: «Отчего это опера и симфония Бородина в оркестре мало выигрывают и даже иное теряют?» Как будто так легко на него ответить!. Вот-то вопрос! Разве во всей консерватории еще кто-нибудь это поймет, Осознает, станет разбирать, станет спрашивать? Вот я Четвертую симфонию Чайковского и прежде очень мало любил и всё чего-то ждал от нее в оркестре… На симфоническом концерте Русского музыкального общества состоялось ее исполнение… И что же? И тут я ничего не нашел в ней для себя и просто по-прежнему остаюсь ее врагом. Видно, задача эта Чайковскому не по зубам… Ну и денек сегодня, вот-то новости я сегодня услыхал, вот-то чудеса неожиданные».

А сколько-еще неожиданностей подготовила беспощадная жизнь Владимиру Васильевичу Стасову. И радостных, и печальных. Умер Бычков, директор Императорской публичной библиотеки, умер человек, с которым Стасов проработал десятки лет и находил всегда с ним общий язык, а потому и богатства библиотеки по разделу изящных искусств так неизмеримо выросли за счет приобретений, сделанных за годы совместной деятельности. Вышли письма Чайковского в его «Биографии», подготовленной братом Модестом Чайковским. Стасов прочитал, испытывая, как прежде, сложные чувства по отношению к Петру Ильичу: «много дряни и гадкого, но зато — множество превосходного, чудесного и несравненного» он находит и в этих письмах.