Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин

Амирджанов спрыгнул с возвышения и, прыгая, уда­рил шашкой стоявшего впереди. Удар оказался столь неожиданным, что человек не успел поднять руку. Амирд­жанов ударил второго. Всадники, точно по сигналу, с воем обрушили свои сабли на головы остальных. Никто не кричал. Никто не успел помешать чудовищному избие­нию.

По чистому двору растеклись пятна крови.

Тогда встал святой ишан. Он мрачно глянул на ещё вздрагивающие тела, перевёл взгляд на мертвенно блед­ного доктора, на распалённые лица амирджановских ну­керов. Из калиток и дверей вышли люди. У всех были в руках винтовки, но никто не двигался.

Ишан сохранял невозмутимое спокойствие. Он переби­рал четки и думал. Молчание его испугало Амирджанова. Он стоял опустив шашку, по которой стекала кровь, и су­дорожно глотал воздух. Амирджанов, видно, и сам был ошеломлён своим поступком. Задыхаясь, он шагнул к ишану, пытаясь что-то сказать. Но из глотки его выры­вались только невнятные, неразборчивые звуки.

—  Не... ные... а... в мирах...

Локайцы вытирали клинки и засовывали их в ножны. Вдруг выражение испуга появилось на их лицах.

—  Убрать! Вам, мясникам,    говорю! — прозвучал го­лос ишана. — А ты, господин Амирджанов, подойди... По­говорим.

Всё ещё бледный, с трясущимися руками, доктор, ста­раясь не смотреть на Амирджанова, проговорил, едва шевеля губами:

—  Убивать беззащитных!.. Ни в чем неповинных!

Движением руки ишан остановил его.

—  Опасны звери, которые убивают, когда голодны. Но в семь раз опаснее звери, которые убивают, когда сы­ты. Опаснее всех сытый человек. Увы, жизнь наша на земле — пять дней в гостях, и многие смертные не умеют дер-жать себя в гостях достойно... Таких прогоняют... Он думал дать нам взятку... — Ишан показал на лужи крови. — Заслужить милость. Он думал, что я тот судья, которому дали взятку пять огурцов, а он присудил пять дынь... Ничего   тебе не поможет, хитрец. Дурно­му человеку и днём темно и ночью... Знай,   что когда зверю приходит смертный час, он бежит прямо на ловца.

—  Вы, Сеид Музаффар, говорите загадками, — криво усмехнулся Амир-джанов. — Вы правы, эти преступники сами пришли ко мне... с жалобами, но позвольте вам на­помнить: вы ничего не сказали на повеление господина главнокомандующего, вы пренебрегли мной — послан­цем самого главнокомандующего.

—  Гм... гм... Если бадахшанские горы превратятся в рубины, то стоит ли любоваться каждым бадахшанцем? Я ещё поговорю сам с Энвером.

Амирджанов с тревогой следил за каждым движени­ем ишана и не заметил, как во дворе появился всадник. Несмотря на жару, он был в меховой шапке и хорошем ватном халате. Легко спрыгнув с коня, он подбежал, не обращая внимания ни на кого, к ишану, и быстро за­шептал ему что-то на ухо.

Лицо ишана напряглось. Он внимательно слушал.

—  Так... час настал... Он громко крикнул:

—  Седлать коня!

Амирджанов посмотрел на него с удивлением.

—  Позвольте  спросить.  Вы  к  главнокомандующему?

—  По пути, начертанному судьбой, душа моя  Амирджан.

—  А я? Что делать мне? Что я должен сказать зя­тю халифа?

Не ответив, ишан спутился с возвышения.

—  Идем, — резко сказал Амирджанов доктору, — за мной. Вы ещё мне нужны. Вы ещё будете меня лечить. Только попробуйте бежать. Смотрите   за ним! — крик­нул он своим нукерам.

Ишан уже шёл по двору, направляясь к своей келье.

В такт шагам он медленно повторял слова:

—  Что... скажешь... ты... Амирджан... зятю... халифа?.. гм-гм.

Они проходили мимо кучи навоза, в которую были во­ткнуты четырёхзубые вилы.

—  Что ты скажешь? А? Ты мог бы ему сказать, что весы ангела Джебраила с точностью уже взвесили хоро­шие и плохие его дела, но...

Вдруг он резко повернулся и очутился лицом к лицу с Амирджановым, который шел за ним следом. Тот испу­ганно произнёс: «А!» — и попятился.

Сеид Музаффар вытащил вилы из навозной кучи и начал с интересом их рассматривать.

—  Не правда ли, интересные вилы, господин Амирд­жан?

Недоумевая, но почему-то побледнев как смерть, Амирджанов пожал плечами:

—  Что я должен сказать зятю халифа, господин?

—  Ничего!

С этими словами ишан с силой вонзил вилы в грудь Амирджакова. Сдерживаемая ярость была такова, что, и повалив, он пригвоздил его к куче навоза.

—  Ты, Амирджан-отцеубийца, клялся, что готов жрать навоз ради величия веры, ну и жри!

Не обращая внимания на дикие вопли умирающего, святой ишан поднялся по крутым камням и исчез в две­рях. Но он, видимо, успел отдать приказание своему по­мощнику.

Люди Амирджанова даже не успели подбежать к сво­ему хозяину, бившемуся в агонии, как на них накинулись, связали им руки и повели мимо ничего не понимающего доктора. Губы его шевелились. Пётр Иванович говорил вслух, но слова его мог здесь понять только он сам: — Tustitia, veritas! Pereat mundus, fiat justitia!

Он всё стоял посреди двора, высоко подняв плечи и засунув руки в карманы своей потёртой военной тужурки.

Глава тридцать вторая. ЗОВ  О  ПОМОЩИ

                                                                   Не ищите после смерти могилу

                                                                   на­шу в земле, ищите ее в

                                                                   сердцах про­свещенных людей.

                                                                                    Джелалэддин Руми

—  Юнус сказал: найди доктора, обязателью найди. Скажи ему, что друг Файзи совсем плохой. Если не дать ему лекарства, пропадёт. Доктора нужно.

—  Я еду, — сказал Пётр Иванович.

Переминаясь с ноги на ногу, плотный таджик смотрел на свои босые ступ-ни, покрытые пылью и грязью, и по­шевелил пальцами. Он ничего не добавил, а только моно­тонно повторял: «Файзи плохой. Доктора нужно». Он не хотел даже присесть, а всё стоял и монотонно повторял: «Доктора нужно».

Глядя на здоровое, с ярким румянцем лицо Пулата, никто бы не поверил, что он шёл почти без отдыха пол­тора суток. По расчётам Пантелеймона Кондратьевича, добровольческий отряд Файзи оперировал где-то близ селения Марджерум. Значит, Пулат за тридцать пять ча­сов прошёл около ста вёрст. Невероятно, но так.

Рыхлый по внешности, Пулах оказался крепким, с же­лезными мускулами и стальными ногами парнем. Близко поставленные карие, под соболиными бровями глаза, от­нюдь не уставшие, с выражением спокойного достоинства следили за лицами командиров и бойцов. Он, Пулат, про­изводил впечатление силы и разума всем своим богатыр­ским видом и, особенно, одухотворенным, бронзовым, классически красивым лицом, с ястребиным носом, лбом мыслителя, энергичным, слегка скрытым под волни­стой бородой подбородком. Он стоя пил чай и неторопли­во клал в рот куски хлеба, тщательно разжевывая их крупными белыми зубами.