Вечный зов (Том 2) - Анатолий Иванов

Однако и на следующее утро бюро почему-то не собралось. Сказали, соберется в два часа дня. А днем Полипов объявил, с треском застегивая замки своего портфеля:

- К сожалению... впрочем, для вас это к счастью... меня и второго секретаря вызывают в обком партии. И заметьте - совещание по вопросам наметившихся тенденций к сокращению зерновых площадей в области. Этак, братцы мои, без хлебушка останемся. Так что не вздумайте там мудрить. Вопрос стоит острее, чем вы думаете. Легко надвое разрезаться... На время сева к вам уполномоченным вот товарища редактора назначили. Смотрите, под постоянным контролем газеты находитесь. Выезжай-ка, Василий Поликарпович, в колхоз сегодня же...

Уполномоченным Василия в "Красный партизан" действительно назначили еще несколько дней назад. И он вместе с председателем и отцом выехал в колхоз.

Ехали почти молча. Только Савельев всю дорогу плевался:

- "По вопросам тенденций... Надвое разрезаться..."

А отец всю дорогу угрюмо молчал.

Когда подъезжали к Михайловне, Савельев и отец, словно по команде, выскочили вдруг из машины и побежали к полю, по которому вдоль и поперек ползали двухрядные сеялки.

- Эт-то еще что такое?! Кто разрешил пшеницу сеять?! - закричал Савельев сеяльщикам, размахивая протезом. - Прекратить сейчас же...

- Можно и прекратить, - сказал сеяльщик и грубо выругался. - Да ведь кончаем уже. Вчера полдня сеяли, всю ночь да сегодня, считай, целый день.

- Кто разрешил, спрашиваю? Ведь мы это поле под кукурузу оставили!

- Кто же, кроме бригадира? Только не разрешил, а заставил. Вон он, спрашивайте.

На дрожках подъехал бригадир, щупленький, болезненный мужичок, вступивший в колхоз уже после войны. Несмотря на теплынь, он был в шапке-ушанке, одно ухо которой торчало вверх.

- Ну? - произнес Савельев, когда бригадир натянул поводья. Усы председателя вздрагивали. - Самовольничаешь?!

- А тут не знаешь, кого слушать, - угрюмо произнес бригадир. - Тот грозит, другой грозит...

- Я не угрожаю, я спрашиваю: что ты наделал?! Ты понимаешь?

- Чего мне понимать... Тут вчера сам Полипов был. Приказал: "Сей пшеницу". И не уехал, пока не начали сеять.

Это сообщение сразило Савельева. Он сел прямо на пахоту возле ног своего парторга.

- Да и подумать если: чего тебе, Иван, на рога лезть? Со здоровья и так последний рубль разменял вроде... - Бригадир, тяжело шаркая ногами, подошел к председателю и тоже сел на землю.

- Так вот чем это попахивает, - уронил отец. - Без кормов-то, хочешь не хочешь, сговорчивее будем насчет увеличенных планов мясосдачи. Не мытьем, так катаньем!

- Не городи-ка чего не следует, - тихонько попросил председатель. И Василий понял: Савельев сказал это лишь для него - как-никак, а он уполномоченный райкома партии.

Потом все несколько минут безмолвно дымили папиросами. Было в этом молчании что-то тягостное, гнетущее.

- Что же посоветуете, Иван Силантьевич, папа? - осторожно спросил Василий. - Может быть, статью написать в областную газету обо всем этом? Или в центральную?

Василий понимал, что статью писать бесполезно: ее не напечатают. Но все же спросил, чтобы облегчить как-то состояние всех.

Савельев медленно, с трудом приподнял голову, повернул мятое, усталое лицо к Василию:

- Не надо.

Теплый весенний ветерок гулял над полем, ворошил молодые листья берез, растущих по краю полосы. Черные, тяжелые, словно камни, галки прыгали за сеялками, надеясь, как при пахоте, поживиться жирными червями.

- Ну, так что, уполномоченный? - вздохнул Савельев, по привычке затаптывая каблуком окурок в землю. - Какие твои будут указания насчет... сева? Куда какую сеялку послать в первую очередь? Всех или не всех колхозников посылать в поле? Темпы сева как, увеличивать будем? К какому сроку отсеяться нам?

- Не надо, Иван Силантьевич. Я же не ребенок. Вы работайте, а я... поучусь в общем сельскому хозяйству.

Отец поднял на него глаза и опустил, ничего не сказав, а Савельев Иван произнес:

- Что же, спасибо, Василий. - Уперся единственной рукой в землю, поднялся. - Но ведь с тебя спросят: что делал, на что мобилизовывал нас, грешных? Сами-то мы, самостоятельно, никогда не мобилизуемся.

- Слово-то какое! Казенное слово-то, - вставил бригадир.

- Спросят - ответим: на успешное завершение сева. Скажу, что личным примером заражал и вдохновлял. Так что поставь меня на какую-нибудь сеялку. Или пошли семена подвозить.

На другой день отец позвонил в райком. Полипов еще не вернулся из области. Но через два дня он соединился с ним и сказал:

- Вот что, Петр Петрович... Темна душа твоя... Но такой подлости я даже от тебя не ожидал... Ничего, от меня это можешь выслушать... Что? Нет, не боюсь... И этого не боюсь... Чего боюсь? Только одного - своей совести. И тебе советую бояться своей.

И положил трубку.

* * * *

Этой весной, через тринадцать лет после окончания войны, когда шел пятнадцатый год Лене, дочери пропавшего без вести Семена Савельева, обнаружился вдруг неясный и далекий его след, затертый уже, казалось, временем навсегда.

Случилось это в теплый майский день, сирень еще не цвела, а соловьи, как положено, давно захлебывались песнями. В этот день, в воскресенье, часов в одиннадцать утра, в крохотной избенке Акулины Козодоевой открылась дверь, нагибая голову, чтобы не стукнуться о притолоку, вошел мужчина лет пятидесяти, рослый, хотя в плечах не очень широкий, одетый чисто, в шляпе и галстуке.

- Здравствуйте, - сказал он. Зеленоватыми глазами, в которых была не то задумчивость, не то усталость, пришелец окинул комнату, по очереди оглядел трех ее обитательниц, остановил взгляд на Наташе и добавил: - Извините, что побеспокоил...

Это был Петр Зубов, сын бывшего полковника царской армии, затем уголовник, а с конца сорок второго года боец штрафной роты, которой командовал капитан Кошкин.

Немало зим и весен прошло с того дня, когда Наташа в первый и последний раз видела этого человека в доме Маньки Огородниковой, - шестнадцать зим и шестнадцать весен, шла семнадцатая. Наташа его не узнавала. Да он с той далекой зимней ночи совершенно изменился, глаза выцвели, раньше лицо было чистым и гладким, а теперь на лбу и щеках пролегли глубокие морщины, и теперь он носил небольшие, аккуратно подстриженные, обсыпанные густой изморозью усы.

Зато бабка Акулина, окончательно высушенная временем, но по-прежнему живая и неугомонная, едва замолк его голос, сказала нараспев:

- Здорово живе-ешь, Петро Викентьевич.

Он резко повернулся на ее голос всем телом, прижмурил глаза, затем широко раскрыл их.

- Вы... меня знаете?!

- А чего ж... - усмехнулась старуха дряблыми губами. - Бог дал вот за страдания мои мно-ого сроку. Я и батюшку твоего знавала. И дедушку. Ты-то его не знаешь, дедушку своего, после него уж народился, а я знавала... Крепостные мы были у него, мои родители-то, на Ярославщине жили...

Зубов так и сел. Шатнулся к табуретке, которая стояла неподалеку, и осел. А старуха сказала Наташе:

- Петро Зубов это, доченька, сын Викентия. У того Викентия братец еще был Евгений, за которого я на каторгу-то угодила.

Наташа вскрикнула, зажала вскрик ладонью.

Старуха молчаливо стояла возле кровати.

Зубов, оглушенный, ничего не понимая все-таки, вертел головой.

Ничего не понимала и Лена, невысокая, тоненькая еще и хрупкая, светловолосая и светлоглазая - в отца. Она, когда вошел этот человек, готовилась к экзамену по истории, который должен быть завтра, в понедельник, а теперь, держа в руках учебник, стояла у окошка, пронизанная сильным весенним солнцем, льющимся в комнату. Она не понимала и не осознавала, что эта самая история, которую она уже не первый год изучает по учебникам, присутствует здесь, в этой маленькой их комнатушке, в живых лицах, что бабушка Акулина Тарасовна, этот незнакомый человек, ее мать, да и она сама, обыкновенные и мало кому известные люди, тоже участники истории, которую она учит, не легкой и не простой истории человечества, живущего на планете Земля.

- На какой, простите, каторге? - спросил Зубов, когда прошел первый шок. При чем тут брат моего отца? Из далеких рассказов отца я что-то припоминаю... был у него, кажется, брат, который то ли умер в юности еще, то ли погиб... Расскажите, если знаете что.

- А что ж, и расскажу, - проговорила старая Акулина. - Зачем мне с собой это уносить? Пущай ты будешь знать, на пользу, может, тебе, Петро Викентьич... Сам-то чего и как объявился тут?

Зубов помедлил, оглядел Наташу, потом Лену, спросил у Наташи, не отвечая на вопрос старухи:

- Вы помните ту ночь в доме какой-то Огородниковой Марии во время войны? Когда нас всех арестовала милиция?

- Да... - выдохнула она. - Это было ужасно.

- И я помню, - усмехнулся он.

- Вы сказали мне странные слова тогда: "Никогда, девочка, не становись на колени. Если человек сделал это, он уже не человек..."

- Разве? - проговорил он, задумался. - Да, кажется.

- Чего вы хотите?

Зубов и на ее вопрос не ответил, а спросил опять не сразу: