Русский Моцартеум - Геннадий Александрович Смолин

Её голос вдруг стал нестерпимо громким. – Кто вы такие, чёрт возьми? Что вы здесь делаете?

Потом дверь захлопнулась. Послышались быстрые шаги, и чьё-то сильное плечо вышибло дверь, прежде чем Ольга успела ее запереть. Короткая возня, потом мужской голос позвал:

– Франц, скорее сюда! Забери у этой твари пистолет, прежде чем она… Ой! Ах ты, сука!

Послышался звук удара и крик боли. Марк бросился на помощь, и я остался один.

– Рудольф! Рудольф! Очнись!

Я пришел в себя и открыл глаза. Сперва мне показалось, что передо мной две Ольги. Потом они слились в одну, но такую, что и описать трудно.

– Ольга! – пролепетал я. – Деточка моя…

И я вновь провалился в сон или в глубокое забытьё.

Когда я очнулся, передо мной сидел Красавчик-Ник и лениво улыбался.

XXX. Предварительные итоги

«…научиться жить и умирать и отказаться быть Богом ради того, чтобы быть человеком».

Альберт Кам. «Человек бунтующий»

А есть ли, собственно, контраргументы, которые опровергали бы саму мысль об отравлении Моцарта? Собственно, нет, ибо все авторы, описывающие смертельную болезнь Моцарта, будь это ревматизм или заболевание почек, исходили либо из умозрительных заключений, либо отталкивались от так называемого окончательного аттестата доктора Гульденера фон Лобеса, который, как мы уже знаем, больного Моцарта просто в глаза не видел. Лондон, ссылаясь на медицинский анализ и диагноз английского врача Девиза, углубляется в дебри лжи и недомолвок, и его работу вовсе не украшает, скажем, такой пассаж: «Карпани был счастлив, найдя врача, проконсультированного относительно болезни и смерти Моцарта, гофра та Эдуарда Вин цента Гульденера фон Лобеса». Помимо этого, как должное, он по эстафете принимает от Карпани злосчастную ревматическую лихорадку. Если следовать ходу мысли музыковеда Лондона, то выстраивается цепь нелогичных и ложных построений, достигающих своего апогея опять же в попытке защитить честь Констанции: Констанция была «необыкновенной и энергичной женщиной». Моцарт ли, Констанция – но они были такими, какими мы их здесь описали (пусть и поверхностно).

Если касаться только личности Моцарта, то тут требовался не предвзятый и лоббистский, а поистине безэмоциональный, деловой и критический подход, это касалось бы и тех, кто так неохотно расставался с приукрашенным, «антикварным» образом Моцарта. Впрочем, прежде чем шарахаться в сторону от понятия «психопатия», посоветуем нерешительному исследователю Моцарта внимательно прочитать «Schelling Psychopathology» («Клиническая психопатология») Курта Найдена, даже если она немного и потеряла в своем прежнем блеске. Этого же мы пожелали бы и Гелертеру, ибо, вполне объективно описывая Констанцию и Зюсмайра, он вдруг впал в такие противоречия, что в результате неожиданно выплыл безупречно благородный Зюсмайр, истинный друг Моцарта, каковым он «никогда не был» (Кернер). Вспомним хотя бы конец письма Моцарта Антону Штольню от 12 июля 1791 года: «Итак, мужчина слово держит. Сар… я хотел на вашего верного друга Франца Зюсмайра».

Необходимо искать новые следы и аспекты (освободившись от односторонних оценок), чтобы картоведению, застрявшему, как видно, сегодня на мертвой точке основательней, чем когда-либо, придать новые импульсы к поиску нового мышления. Безусловно, хотелось бы иметь беззаботный и ничем не обремененный портрет Моцарта, которого, говоря объективно, просто нет, но можно, в крайнем случае, попытаться скрыть ряд фактов, которые увели бы исследование в сторону. Над всем этим замалчиванием витал мотив вины, вины в том, что нет возможности написать все, что думаешь, а также просматривалось плохое знание вопроса и намерение скрыть это. Мы впервые дали возможность этому мотиву вылиться в не трансцендентный вопрос. Тем самым, не забывая о всей гениальности Моцарта, почти исключительно ограничивающейся искусством композиции, мы хотели внести ощутимый вклад в де мифологизацию все еще упрощенного – исключения здесь Карр, Валентин и Хильдесхаймер – портрета Моцарта, и это – на фоне обострившихся научных разногласий. Для практикующегося сегодня стиля исследования характерно и то, что Шенк, в 1977 году написавший весьма обширную и детальную биографию Моцарта, умудрился не заметить ни одной из 17-де мифологизациюважнейших работ Кернера, восполняя эту слепоту обильным цитированием Бэра и Дача. Мягко говоря, это называется субъективным отбором, к каким бы результатам он ни приводил.

Наконец, можно не сомневаться, что Сальери интриговал против Моцарта и его смерть – пусть даже не заклиная небеса – все же вымолил (например, через фантазии о смерти). Также нет сомнений и в том, что Констанция многое просто уничтожила и о многом помалкивала, а ее сестрица Зофи в некоторых пунктах нещадно изолгалась. Моцарт предвидел свою гибель, и на теле его после смерти признаки отравления были налицо. В довершение всего смертельная болезнь была диагностирована театральным врачом Клоссетом весьма поверхностно и без достаточного углубления в токсикологические проблемы, хотя Браунберенс придерживался иного мнения. В какой мере и как конкретно было причастно к «заговору», к которому, впрочем, не имел отношения ни один масон, более широкое окружение, начиная с Коллоредо и Мигацци вплоть до графа Вальзегга цу Штуппах, нуждалось в дальнейшем прояснении.

Здесь прежняя наука оставила нам исторический вакуум, тогда как чрезвычайный интерес вызывает теперь не только время, предшествовавшее смерти Моцарта, но и период с конца 1791 до 1804 года, так детально и не исследованный.

Еще несколько слов по поводу Сенбернара и его обширной биографии «Mozart in Wain» («Моцарт в Вене»), достойной внимания вплоть до главы «Анонимный заказ». Здесь он обнаружил слабую осведомленность о графе Тальвеге цу Штуппах, особенно в части его причастности к заказу Реквиема. Нельзя с такой беззаботностью игнорировать исторические факты (скажем, серого посланца); стоило бы разобраться и с многострадальным Реквиемом – что написано Моцартом, а что Зюсмайром, ведь на «почерк» полагаться уже нельзя (Зюсмайр в совершенстве овладел «рукой» Моцарта!). Относительно якобы аутентичных источников о подробностях «смерти Моцарта» мы выразились уже достаточно определенно – совсем не в пользу Зофи Хайбль. «Причина смерти», базирующаяся только на теории ревматизма у Бэра, у него так и терялась, расплываясь в тумане догадок.

Независимо от британской «комиссии по расследованию» мы также приняли Констанцию в качестве подозреваемой (или заговорщицы) в потенциальном покушении на убийство. Какое совпадение!

А если до бесконечности подвергать сомнению старые источники (скажем, Немечка), спрашивается, на чем вообще должно базироваться серьезное исследование?

По Брункрессу Констанция не рискнула бы вообще обмолвиться о «подозрении в убийстве», будучи к нему причастной. А как Констанция Ниссен сумела побывать на могиле своего первого мужа, если таковая неизвестна?

Мошелес, вполне преданный ученик Сальери, тот-то еще мог не согласиться с тем, что его маэстро был причастным к смерти Моцарта. Фильм Милоша Формана показал Моцарта аутентичней, чем все предыдущие