Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести - Владимир Маркович Санин

спрятанный всплеск воды. Лучшего «трещиноискателя», как с благодарностью называли Кореша, и выдумать было невозможно, раз бежит, скалит зубы — смело иди следом. К тому же в последние две недели подвижек не было вовсе, трещины успели зарубцеваться, и особых сюрпризов, по крайней мере в ближайшие часы, Семёнов не ожидал.

Подойдя к запорошенному снегом холмику, одному из своих аварийных складов, Семёнов тщательно проверил, надёжно ли закреплён брезент на нартах и вмороженных в лёд колышках, и мысленно перечислил находящиеся здесь запасы: индивидуальные аварийные рюкзаки с продуктами и одеждой, отопительные приборы, горючее и аварийная радиостанция. Таких складов на нынешней территории лагеря было три да ещё один в двухстах метрах за грядой торосов и один на запасном аэродроме, расчистка которого закончилась только вчера. Итого имелось пять аварийных складов — лучше бы они, конечно, не пригодились; но какой бы скверный оборот ни приняли события, по теории вероятности хотя бы один из них должен сохраниться. В разные дрейфы так обычно и бывало, но Семёнов не очень-то успокаивал себя статистикой, памятуя, что страховых полисов Арктика не выдаёт и гарантий, что тот самый «хотя бы один» склад не ухнет в океан вместе с остальными, нет никаких.

Добравшись до торосов, Семёнов медленно пошёл вдоль гряды. Многометровые нагромождения льда, с виду бессмысленные и хаотичные, обретали в глазах людей живую душу. Вот этот торос — чем не вставший на задние лапы медведь? Ночью, искусно подсвеченный прожектором, с фосфорическими глазами и бровями (самодеятельность Томилина и Филатова к Новому году), этот оживший исполин вызывал восторг и весёлый ужас. Настоящий, готовый к прыжку зверюга и прожорливый — именно он в декабре проглотил многострадальный магнитный павильон, а если бы Саша Бармин не успел вытащить подвернувшего ногу Груздева, быть бы этому медведю людоедом… А вот и «Пизанская башня», гранёный ледяной цилиндр с углом наклона десять градусов… Или этот красавец, тоже обласканный прожектором в полярную ночь — сверкающий самоцветами «Каменный цветок», с лепестками весом побольше тонны каждый… Когда-то, лет десять назад, едва Семёнов успел отбиться от торосов, на станцию прилетел фотокорреспондент. «Сказка! — восхищался, изводя плёнку за плёнкой. — Поразительные творения природы!» И улетел обратно, чтобы поведать миру, какой красотой любуются полярники на дрейфующей станции. А ты посмотрел бы, как эти творения природы идут на станцию — неудержимым валом! Забыл бы, с какой стороны на аппарате затвор!

Перебираясь с уступа на уступ, Семёнов поднялся на верхушку самого свежего, двухнедельной давности пятиметрового тороса, и наладил бинокль.

Сколько хватало глаз, впереди расстилались изуродованные ледяные поля; беспорядочно разбросанные гряды торосов, отдельные глыбы и ропаки, выдавленные из массива чудовищным сжатием, в мёртвом беззвучии казались памятниками на необъятных размеров кладбище. Здесь и впрямь были похоронены метеоплощадка, два жилых домика, магнитный павильон и отличнейшая взлётно-посадочная полоса. Впрочем, стихия взамен подарила готовую полосу — то самое шестидесятиметровой ширины разводье, гигантским коромыслом надетое на Льдину, а теперь ещё и в пяти километрах от станции есть запасной аэродром. Далековато, а всё-таки жить как-то спокойнее.

Семёнов пошарил биноклем по станции.

Над дизельной вился дымок, рассеиваясь в прозрачном небе; над треногой теодолита хлопотал Груздев: Семёнов даже поёжился от нетерпения, так ему нужен был сегодня листок с координатами; из аэропавильона вышел с радиозондом Осокин, запустил — рад, небось, что погода безветренная, сколько раз зонд швыряло на торосы. Бывало, дважды, трижды приходилось добывать водород для новых зондов, но запуска Осокин ни разу не срывал. Заставил товарищей забыть прошлое — молодец! Старается, из кожи вон лезет, чтобы выдержать марку. С Пуховым, конечно, не сравнить, лучше Пухова Семёнов аэролога не имел, но тот отзимовал своё, выработал полярный ресурс… А вот на новую метеоплощадку вышел Рахманов, снимать показания с приборов; тоже классный метеоролог, слов нет, но не лежит к тебе сердце, хотя ты нисколько не виноват в том, что занял законное место Андрея. «Пойду, поколдую над своими игрушками», — так говорил Андрей, когда выходил на площадку…

Кореш внизу призывно залаял — требовал внимания. Семёнов спустился, сунул в его разинутую пасть кусочек сахара и потрепал по загривку. Бесценный пёс Кореш! Когда разводье стало покрываться тонким молодым ледком и Осокин с Непомнящим оказались на «хуторе» оторванными от лагеря, именно Корешу выпала честь наладить связь: взял в зубы телефонный провод и пробежал по неверному льду. Скулил, до смерти боялся, а задание выполнил!

Обходя лагерь с другой стороны, Семёнов проверил второй аварийный склад, сбил с брезента снежный надув и отметил, что нарты, на которых лежали запасы, вмёрзли в лёд. Кажется, пустяк, а если начнутся подвижки, без трактора эти нарты и с места не сдвинешь. И вообще Семёнов верил, что самые печальные последствия вызывают не серьёзные недосмотры — опытный начальник таких не допустит, а именно пустяки: оторванная пуговица или сломанная застёжка-«молния» (вот тебе и воспаление лёгких), еле заметный, никчёмный ропачок на взлётно-посадочной полосе (злосчастный ропачок, из-за которого когда-то АН-2 скапотировал), не сменённая вовремя батарейка карманного фонаря (не забыл бы про неё Соболев — не искупался бы в океане) и прочая ерунда, иной раз ускользающая от глаз не только первачков. Тогда, много лет назад, снежная слепота поразила Семёнова потому, что дужка от очков плохо держалась, а привернуть её всё было недосуг. Вот и потерял в суматохе очки, а других под рукой не оказалось… Так что нужно сказать дяде Васе, чтоб обколол и высвободил нарты.

Кореш радостно залаял и рванулся к приближавшемуся Груздеву, который одной рукой протянул ему кусочек сахара, а другой вручил Семёнову листок с координатами.

— К сожалению, вы правы, — отбиваясь от Кореша, поведал Груздев. — Уйди, попрошайка! Скорость дрейфа резко увеличилась: за вчерашние сутки — восемь, за сегодняшние — десять километров.

Семёнов хмуро повертел листок в руках: Льдину выносило в Гренландское море значительно быстрее, чем ожидалось. Предположение Свешникова о генеральной линии дрейфа оправдывалось, хотя вряд ли Пётр Григорьевич будет этим очень доволен.

— Один раз брали координаты? — без особой надежды спросил Семёнов.

— Трижды! Сам себе не хотел верить.

— Это вы нарочно, — проворчал Семёнов, пряча листок. — Радиограммы пачками получаете, домой рвётесь — вот и гоните Льдину на чистую воду.

— Зимой «козлом отпущения» был Рахманов, а теперь, видимо, пришла моя очередь.

— Ваша, — согласился Семёнов. — Если ребята узнают, что нас устойчиво несёт «под горку», в открытое море, — кто будет виноват? Астроном!

В декабре Льдина долго петляла в приполюсном районе, то оказываясь на расстоянии пятидесяти — шестидесяти километров от заветной точки, то отдаляясь от неё. А к Новому