На ножах - Николай Лесков

– Вот, видите, какая, однако, Горданов каналья: он умер, а между тем он меня научал идти к скопцам денег просить.

За все эти заслуги Жозеф был официально признан сумасшедшим, и как опасный сумасшедший, совершивший в припадке безумия убийство Бодростина, посажен в сумасшедший дом, где он и будет доживать свой доблестный век. Он здоров, и хотя имеет вид утопленника, обладает, однако, хорошим аппетитом. Что касается до его умственной стороны, то хотя сумасшествие Висленева засвидетельствовано самым неопровержимым образом формальными актами, – но все люди, близко знавшие этого героя, находят, что он теперь точно таков же, каков был во всю свою жизнь, из чего многим и приходит на мысль делать вывод, что главнейшее несчастие Жозефа заключается в несвоевременности освидетельствования его рассудка.

Так завершилось дело, на сборы к которому потрачено столько времени и столько подходов, вызывавшихся взаимным друг к другу недоверием всех. и каждого. Актеры этой драмы в конце ее сами увидали себя детьми, которые, изготовляя бумажных солдатиков, все собираются произвесть им генеральное сражение и не замечают, как время уходит и зовет их прочь от этих игрушек безвестно где-то погибающих в черной яме.

Остается сказать, что поделалось с другими действующими лицами этого рассказа.

Месяцев пять спустя после убийства и ряда смертей, заключивших историю больших, но неудавшихся замыслов Горданова и Глафиры, часов в одиннадцать утра раннего великопостного дня, по одной из больших улиц Петербурга шла довольно скорыми шагами молодая женщина в черной атласной шубе и черной шляпе. Она часто останавливалась против надписей об отдающихся внаймы квартирах, читала их и опять, опустив на лицо вуаль, шла далее. Очевидно, она искала наемной квартиры и не находила такой, какая ей была нужна.

Сзади ее, невдалеке, шел человек, по походке и бодрости которого тоже надо было полагать, что он еще не начал стариться, хотя голова его была почти наполовину седа и вдоль каждой щеки лежали по две глубокие морщины.

Когда оба эти лица поравнялись и мужчина равнодушно опередил даму, последняя слегка вздрогнула и, сделав несколько ускоренных шагов, произнесла немного взволнованным голосом:

– Андрей Иванович!

– Александра Ивановна! Вы ли это? – воскликнул на этот зов Подозеров.

– Как видите, я сама, – отвечала Синтянина.

– Откуда вы?

– Теперь из Москвы, а в Москву прямо из своего хутора.

– Зачем же вас Бог принес сюда?

– Зачем? мой муж очень болен, – и она при этом рассказала, что пуля старика Синтянина, все более и более опускаясь, стала так невыносимо его беспокоить, что он непременно хочет, чтоб ему ее вынули.

– И мы, – добавила она, – третьего дня приехали сюда.

– Только третьего дня?

– Да, мы еще живем в гостинице, и я ищу квартиру.

– Квартиру ищете! Позвольте мне вам помочь.

– С удовольствием позволяю: я в этом городе как в лесу, и если вам ничто не мешает мне пособить, то вы сделаете мне большое одолжение.

Подозеров, разумеется, уверил ее, что у него теперь никаких срочных заданий нет, да хотя бы и были, то он не мог бы ими заниматься при такой радости, какую составляет для него встреча со старыми друзьями.

– Квартир мы тоже не станем ходить высматривать, потому что это напрасная трата сил и времени, а вы и без того, кажется, устали.

– Это правда.

– Ну, вот, видите ли. Мы сейчас зайдем в такую контору, где нам за небольшую плату доставят все сведения о свободных квартирах в той местности, где вы хотите.

– Я хочу здесь, вот в этом квартале.

– Непременно здесь?

– Да, непременно здесь или вблизи отсюда, потому что здесь живет хирург, который будет делать операцию моему мужу.

– Разве это уж решено?

– Да, решено; вчера у нас уже были три известные оператора.

– И что же: они находят операцию возможной?

Александра Ивановна пожала плечами, вздохнув тихо, проговорила, что она не знает, что и думать об их ответах: один говорит «нельзя», другой утверждает, что «можно», а третий сомнительно трясет головой.

– Но Иван Демьянович, – добавила она, – разумеется, склоняется на сторону того, который обещает ему вынуть пулю, – и вот потому-то мы и хотим поселиться поближе к тому доктору.

– И прекрасно: я тоже живу здесь по соседству, и хоть небольшая вам будет во мне помощь, а все-таки могу пригодиться.

– Еще бы, и очень даже.

В это время они вошли в контору, получили несколько адресов и через полчаса наняли небольшую, но очень уютную квартиру, по средствам, какими располагала Синтянина.

– Теперь вы, конечно, не откажетесь проводить меня до дому и посетите моего старика?

– Непременно, непременно, и с большим удовольствием, – отвечал Подозеров. – Я Ивану Демьяновичу очень признателен.

– Mersi; он тоже очень будет рад вас видеть: он даже вчера о вас вспоминал. Ему хотелось взглянуть на Петербург, а главное, что ему хотелось достать себе хороший образ Христа, и он все говорил, что вот вы бы, как любитель искусства, могли б ему помочь в этом. Но что же вы сами: что вы и как вы?

Подозеров сдержал вздох и, закусив слегка нижнюю губу, отвечал, что – ничего; что он чувствует себя как должно и как можно чувствовать себя на его месте.

– Я думаю, смерть Лары вас ужасно поразила? Я долго не решалась послать Кате депеши; но было совершенно необходимо вызвать ее к арестованному мужу.

– Да; скажите на милость, что это за дело у Филетера Ивановича?

– Ах, ничего не умею вам сказать: вступался за крестьян, ходил, болтал свои любимые присказки, что надо бы одну половину деятелей повесить на жилах другой, и наконец попал в возмутители. Но теперь, говорят, дело уже не совсем для него несчастливо и верно скоро окончится. Но что же вы, что с вами? вы уклоняетесь от ответа.

– Мне хорошо.

– Счастливый человек и редкий: вам всегда хорошо.

– Да, почти всегда: я занят, работаю, ем в поте лица хлеб мой, а работа – превосходный врач.

– От чего, от какой болезни?

– От всех душевных болезней.

– Значит, они еще не прошли?

– Что ж дивного: я человек, и на мне тоже тяготеют тяжести жизни.

– Теперь вы снова свободны, – проговорила, не подумав, Синтянина.

– Я всегда был свободен, – поспешно ответил Подозеров, и тотчас добавил: – Если я искал развода, то делал это для спокойствия Лары, но отнюдь не для себя.

Синтянина на него посмотрела и сказала:

– Я так и думала.

– Конечно-с, на что же мне это было? я не веду моей родословной ни от каких славных гусей: я не граф и не князь, чтобы быть шокированным поведением жены.

– Вы Испанский Дворянин.

– Не знаю, но знаю, что меня замарать никто не может, если я сам себя не мараю. Притом же, если для чьего-нибудь счастия нужно, чтобы мы отступились от этого человека, то неужто тут еще есть над чем раздумывать? Я не могу быть спокоен, если я знаю, что кого-нибудь стесняю собою, и удалился от жены, желая покоя своей совести.

– А теперь вы покойны?

– Конечно, мне уже более нечего терять. Генеральша задумалась и потом проговорила:

– Зачем же все только… терять? Жизни должно быть еще много впереди, и вы можете что-нибудь «найти» и не потерять.

– Перестанем об этом.

– И впрямь я не знаю, о чем говорю, – и с этими словами она вошла в свой нумер, где был ее больной муж.

Генерал Синтянин, обложенный подушками, сидел в одном кресле, меж тем как закутанные байковым одеялом ноги его лежали на другом. Пред ним несколько в стороне, на плетеном стуле, стояла в золоченой раме картина вершков десяти, изображающая голову Христа, венчанного тернием.

Увидав Подозерова, Иван Демьянович очень обрадовался и хотя протянул ему руку молча, но сжал ее с нескрываемым удовольствием.

– Садитесь, – произнес он в ответ на приветствие гостя и на его вопрос о здоровье. – Мать, дай нам чаю, – обратился он к жене и сейчас же добавил:

– Рад-с, весьма рад-с, что вы пришли. Хотел посылать, да послов не нашел. А видеть вас рад, может, скоро умру, надо с друзьями проститься. Впрочем, у меня-с друзей нет… кроме ее, – добавил генерал, кивнув по направлению, куда вышла жена.

Подозеров промолчал.

– Грустно-с, – заговорил генерал, стараясь говорить так тихо, чтобы не слыхала жена, – грустно-с, достопочтенный мой, умирать обманутым людьми, еще грустнее жить обманутым самим собою.

– Что это у вас за мысли?

– Подвожу итог-с и рассуждаю об остатке: в остатке нуль и отпускаться будет нечем у сатаны. Одни вот-с Его заслуги, вот-с вся и надежда, – заключил он, вздохнув и показав глазами на венчанную тернием голову.

– У вас превосходный заступник, – молвил в тон ему Подозеров

– Да-с, слава Богу, слава ему, – отвечал генерал и, не сводя глаз с картины и переменив тон, продолжал: – Вы знаете, я наконец решился сделать себе операцию: хочу, чтобы вынули эту проклятую пулю.