Серьезное и смешное - Алексей Григорьевич Алексеев

английскую нацию, и это звучит вполне естественно: такой солидный и, очевидно, образованный человек!

Один недостаток был в этой сцене: зрители так хохотали, что некоторые реплики пропадали, несмотря на старания актеров выдерживать паузы.

Но вот все раскрылось, сорвалось. На сцене паника. Кречинский уничтожен, все взволнованы, и зритель тоже. Настроение трагическое. Чем все кончится? Но автор… Недаром это комедия! Автор не боится прервать драматизм момента комическим элементом. И Давыдов (как всегда, по автору, вслед за автором) опять — почти буффонный комик.

«П о л и ц е й с к и й  ч и н о в н и к (Расплюеву). Ваше имя и фамилия?

Р а с п л ю е в (совершенно потерявшись). М… и… хайло Ва… ч…а?»

Он умоляюще смотрит на Кречинского, но встречает холодный, жесткий взгляд и беспомощно лепечет: «Я… у… у… ме… ня… нет фамилии… я так… без фамилии».

Так «совершенно потеряться», как терялся Давыдов, нельзя! Владимир Николаевич превращался в бескостный мешок… Язык заполнял весь рот… Разум, воля, руки, ноги — все отказывалось служить, все было парализовано… После первого бормотания Кречинский смотрит ему в глаза, словно говоря: от меня помощи не жди и молчи! И, убедившись в этом окончательно, Давыдов — Расплюев пускается на последнюю хитрость погибающего: Владимир Николаевич делал шаг к полицейскому чиновнику и так наивно, с такой беспредельной убедительностью, не понимая, как можно не поверить ему, говорил: «Да помилуйте, когда я без фамилии», — как будто это обыкновенная вещь — разгуливать по свету без фамилии!

Опять взрыв хохота, затихающего и вновь взрывающегося, — играть нельзя, но и ждать нельзя… К счастью, по пьесе «полицейский чиновник отходит к другой группе и говорит тихо с Муромским», а Бек кричит без конца одни и те же слова. Наконец тишина водворяется. Давыдов стоит, сложа руки на животе с таким видом, будто и он и Расплюев тут ни при чем: Расплюев не крал, а Давыдов не заставлял публику корчиться от смеха.

И вот пьеса благополучно окончилась. Но у вешалки никого нет. Еще долго-долго — уже люстру погасили, уже актеры разгримировываются у себя в уборных — Дед все еще раскланивается перед вопящими, хлопающими в ладоши, усталыми, но счастливыми зрителями.

Да, не многих артистов зритель любил такой большой, уважительной любовью, как Деда. И было за что…

* * *

14 января 1916 года мои гастроли в «Литейном театре» закончились. Прессу я имел в общем неплохую, за исключением рецензии в «Вечерних биржевых ведомостях», очень распространенной газете. В связи с этим хочется рассказать эпизод, характерный для тогдашних газетных нравов.

Прошел год. Я уже был своим человеком в петроградских театральных и писательских кругах. Жил у известного журналиста Владимира Александровича Азова, с которым подружился в первые же дни приезда в Петроград. Рядом, дверь в дверь, жил Аркадий Аверченко, очаровательный собеседник в своей компании, но угрюмый и молчаливый в незнакомом обществе. Бывали у нас Аркадий Бухов, Василий Регинин и другие сотрудники «Сатирикона», «Синего журнала», «Аргуса».

Как-то зашел разговор о театральных рецензиях, и я вспомнил, как меня обругали в «Вечерней биржевке». И тут один из присутствующих, впоследствии мой добрый приятель, журналист Василий Александрович Регинин, расхохотался и говорит:

— А ведь это я вас тогда! И вы сами виноваты!

— Как так? — спросил я.

— Не надо было быть наивным! Тут у нас все актеры, журналисты, критики — все друг с другом связаны: кто знакомством, кто дружбой, а кто и кое-чем покрепче, так что иной раз и хочешь обругать, а не станешь! А вы, дорогой, приехали и стали играть, этакий наивный барин — из поднебесья свалился! Надо было познакомиться, показаться в редакциях, рассказать о себе, и все было бы в порядке!..

Вот оно как тогда рецензии делались!

ГЛАВА 4

«PAVILLON DE PARIS»

В Петрограде, на Садовой улице, недалеко от Невского, был прелестный небольшой театр. На втором этаже. Белый с красным. Мрамор и бархат. (Может быть, теперь он принял иной облик, но я помню его таким.) Тогда он назывался «Pavillon de Paris»[6]. В программе всегда была одноактная пьеса (ее играли пять-шесть постоянных актеров этого театра и популярный гастролер) и концерт с участием первоклассных русских и заграничных артистов.

В декабре 1915 года пригласил меня для переговоров директор (читай — хозяин) «Pavillon de Paris» и предложил руководить и конферировать. Я в то время ежевечерне играл в «Литейном театре» и не мог прийти посмотреть спектакль, но меня сразу удивило название: почему «Pavillon» и почему «de Paris»? Я насторожился: мне до тех пор не приходилось иметь дело с эстрадой, да еще с заграничной. Оказалось, что среди французских певиц в «Pavillon de Paris» были и «шантановатые», но театр в общем был абсолютно приличным и по составу артистов и по репертуару.

Но я долго не давал ответа — очень хотелось в «Кривое зеркало»! Мне казалось, что и мои пьески, и мой юмор, мой мозг, душа моя — все это кривозеркальное! Насмешливое, даже саркастическое, культурное, требовательное, столичное — мое! Мне нужен этот театр, и… я ему нужен. И я попытался через знакомых… Увы, безуспешно. А. Р. Кугель не отказал, но и не позвал, а так, по-петербургски уклонился.

Огорчился я очень и пошел в «Pavillon de Paris»…

Но как фокусничает иногда судьба! «Кривое зеркало» в 1918 году «разбилось», перестало существовать, и когда, в двадцать втором, кажется, Кугель попробовал склеить его, получилось не то: и состав актеров слабоватый и, главное, другое надо было высмеивать и другое привечать, а другой убежденности не было… Зимой 1923/24 года Александр Рафаилович приехал в Москву, пришел ко мне домой и предложил слить «Кривое зеркало» с «Кривым Джимми». Тут уж я отказался. Нет, не мстил я, не сводил счеты — очень уж разные у нас были театры, и при всем огромном уважении к Кугелю я вынужден был отказаться, да, впрочем, он и сам понимал (так мне казалось), что задумал это так, для очистки совести, — мол, все сделал, что мог, чтобы оживить, но…

Приняв предложение директора «Pavillon de Paris», я поставил условием проведение разных реформ: русификацию театра, небольшое осерьезнивание его. Предложил и расфранцузить название: долой «Pavillon» и никаких «de Paris»!

Хозяин замахал руками: «Меняйте артистов, репертуар, сольные номера, пьесы, декорации, но не название — поздно! Публика знает и любит «Pavillon de Paris»!»

И через некоторое время я начал работать там. Основным в моей работе был конферанс. Вести театр сначала некуда было: пьеску ставил не всегда я сам, а приглашал режиссера, заграничные номера через агентство выписывал хозяин. Но мало-помалу физиономия театра изменилась. Все меньше становилось «шантановатых» номеров. Да и