Белая лебеда - Анатолий Занин

Черный диск на небе непривычно резал глаза, сбоку его виднелась тонкая изогнутая полоска, похожая на дынную скибку. И тут загорелся зеленый магазин. Деревянное строение занялось со всех сторон. Зарево пожара разметало синие сумерки и кровавой патокой облило крыши домов и верхушки деревьев. Трещали сухие крашеные доски, лопались стекла, огромное пламя, взвившись к темному небу с черным диском солнца, с каждой минутой набирало гул. Пожарники прискакали на храпящих от непривычной темени лошадях с бочками, шахтеры махали дышлами насосов, но тонкие струи воды лишь брызгали на разбушевавшийся огонь. Стали падать маточные бревна, неожиданно из пламени выскочил Дима с ящиком, из которого сыпались куски оплавленного пахучего рафинада. А Дима с опаленными волосами и измазанным лицом торжествующе смеялся. Я стоял в толпе с отцом, и он придерживал меня за плечи, но, увидев Диму, я рванулся, и показалось, что отец даже легонько подтолкнул меня. Большими прыжками вбежал в пылающий магазин. А там горели прилавки, дым выедал глаза. Успел только заметить куклу с рыжими волосами, лежащую возле прилавка… Я схватил куклу, и на меня обрушилась гудящая огненная стена.

Когда очнулся, увидел склонившегося надо мной отца. Это он вынес меня из огня. Дима потом рассказывал, как отец следом за мной побежал в магазин. В его глазах трепетала шалая радость. Таким я никогда его не видел. К груди я крепко прижимал куклу.

— Где Зинка? — прошептал я потрескавшимися губами. — Вот ей куклу…

Мельтешило еще измазанное лицо Инки. Она сказала, что кукла-то совсем сгорела. Инкины испуганные глаза выплывали из красного тумана. Поразили ее слезы и обжег быстрый поцелуй.

— Кольча? Что с тобой? Ты слышишь? Ну, что же ты?

— Стена! — вскрикнул я и рванулся. — Стена падает!

Едва закрывал глаза, как на меня валилась и валилась огненная стена. В полнолуние я вставал с кровати и тихо, как тень, выходил во двор, какая-то неведомая сила влекла к месту пожара. Меня стерегли и осторожно будили.

От испуга мама лечила заговором. Наливала родниковой воды из колодца в большую медную миску, зажигала свечу и заставляла смотреть на воду, сама же быстро приговаривала какие-то въедливо знакомые слова. С наклоненной свечи срывались капли воска, и постепенно на поверхности воды появлялась большая расплывчатая клякса. Мама говорила: «Видишь, на языки пламени похоже? Это испуг выходит».

Еще мама лечила настоями трав. Первую кружку настоя она давала выпить больному сразу, затем усаживала его на черный сундук, накрывала клетчатой шалью и заговаривала болезнь, выгоняла ее вон. Быстро, быстро шептала вроде известные слова, но они собирались в такое замысловатое, даже необычное сочетание, что ошеломляли человека, делали его покорным и верящим в ее слова, во все, что говорила и делала мама. Некоторые засыпали под ее шепот. Все с благодарностью и надеждой уносили бутылки с настоем, впопыхах совали смятые рублевки и трешки. Мама излечивала испуг, младенческий паралич, ножевые и огнестрельные раны, болезни печени и желудка, лечила от присухи и дурного глаза…

Как сейчас вижу худенькую девушку, сидящую на сундуке. Непонятно почему она худела и худела. Врачи не могли помочь. Мама опрыскала ей лицо леденящей водой, накрыла шалью голову и страстно зашептала: «И подумано, и погадано, и сказано: «Тут тебе не быть, тут тебе не стоять, червонной крови не знобить, белой кости не ломить. И изымаю и изгоняю в очерета, на болота! Очерета трещат, болезнь черти тащат на чистые воды безвозвратно! Тьфу! Тьфу! Тьфу!..»

— А в бога я перестала верить, — говорила мама. — Еще в девятнадцатом году убрала богородицу и всех святых… От глоточной помер двухлетний сынок Митя. Ваш братик… Как я молилась! Как просила божечку сберечь сынка, но он… не пожалел… Задохнулся Митенька… Ну раз ты не сполнил мою просьбу-мольбу, так и нет тебя! Одно притворство!..

В тот угол отец поместил большой портрет Ленина, выступающего с трибуны. Сделал рамку и застеклил. Бабки, приходившие к маме, иной раз истово молились и отвешивали поклоны, подслеповато щурясь на портрет.

В бога не верила, а заговором лечила. Но когда я вырос и узнал о психотерапии, о высоких свойствах целебных трав, настоях на бессмертнике, ромашке, кровохлебке, тысячелистнике, адамовом корне, с преклонением оценил талант врачевания мамы. А сколько она ногу мою парила в настоях, когда я вернулся с войны? Но, знать, и ей не всякая рана поддается…

Весной и осенью мама уходила в степь и собирала травы. Сушила их на чердаке, связывала в пучки, заворачивала в старые газеты и просила меня подвесить эти кульки к стрехе. Летом под крышей было душно, и травы медленно высушивались, да и зимой на чердаке сухо, и травы не теряли своей силы.

Изгоняя из нас болезни, мама заставляла пить настой перед сном вместо чая, склонялась над изголовьем и шептала заговор, но совсем другой, чем чужим людям.

«…Никакой дурной глаз не одолеет тебя, если будешь слушаться отца…»

Мама была неграмотной. Как-то она вернулась с почты вся в слезах.

— Сколько в доме грамотеев, а родную мать расписаться не научат! Кольча, лихоманка тебя забери, а ну садись учи! Куда это годится? За роспись три рубля беруть! Вот получала бандеролю с лекарствами… Анна прислала с Ровеньков… Попросила расписаться одного мужика, а он три рубля требует…

Я с трудом научил ее расписываться и кое-как разбирать заголовки газет, напечатанные крупным шрифтом.

Чтобы свести концы с концами, отец в лихорадочном неистовстве хватался за любое дело, чтобы прокормиться, избежать голода, перенесенного в двадцать первом и тридцать третьем. Еще не знали, что когда-нибудь отменят карточки на продукты и люди вдосталь наедятся хлеба. Отец не курил, а табак стал разводить, и мама на базарчике стаканами продавала крепчайший, продирающий до слез самосад. На парниковые грядки, покрытые застекленными рамами, из ящиков высаживали рассаду капусты и помидоров, за ней приходили на дом.

Мы развели кроликов. Несколько пар отец пустил под пол, а потом лишь бросал туда капустные листья, траву и разные пищевые отходы. Долго не заглядывал под пол, но кролики вскоре сами о себе заявили. Они подрыли фундамент дома, опустошили сначала наш огород, а затем принялись за соседские, и их били лопатами и мотыгами.

Черные, рябые, серые и белые кролики шныряли по дому. Володя ловил слишком нахального за уши и выбрасывал в окно. Зина пискляво кричала:

— Мама, гля, дом валится! Вон в углу как треснет!

Мама выхватила из-под ног кролика и стала ему укоризненно выговаривать: «И что за наказание! Не могу терпеть такой запах! Проснусь ночью, а под боком кролик… Авдеич, хватит кроликов! Они погубили сад, а соседи грозятся нас спалить.

— Верно, надоели кролики, — поскреб отец лысину. — Только как их выкурить? Стоп!.. Выкурить? Гм…

Отец сделал от дома к кухне двойной заборчик из ящиков, жердей и дощечек рассохшихся бочек. Затем прорезал в полу отверстие, набросал туда кизяков и запалил. Дым заполнил подполье, кролики выскакивали из отверстия в фундаменте и бежали по загородке в кухню. Вскоре их набилось несметное количество. Они копошились, лезли друг на друга и тревожно попискивали. Мама с изумлением смотрела на кроликов.

— Авдеич, они же подушатся. Давай продадим… Кольча, Зинка, бегите по дворам, скажите: по рублю за кролика.

Вскоре к нам сбежались чуть ли не все жители поселка. Некоторые даже не знали, зачем люди с мешками и корзинками валят к Кондыревым, и бежали просто так, из любопытства: старый Кондырев опять чудит. А потом увидели кроликов и захотели попробовать белого мясца. Прибежали и мои дружки: Дима Новожилов, Федя Кудрявый, Леня Подгорный и, конечно же, Ина Перегудова. Мы стояли среди кроликов, вылавливали их и подавали отцу и Володе.

Кролики царапались, сопели и копошились, и казалось, что какое-то огромное многоглазое с подергивающимися ноздрями и шевелящимися усами чудовище ворочается, собирается всех нас поглотить…

С шалым блеском в глазах отец бросал кроликов в подставленные мешки, а мама принимала рублевки и трояки. Прибежал и сосед Гавриленков. Давай сюда кроликов, раз на Кондыревых опять налетела очередная блажь. Подставив мешок, он попросил:

— Авдеич, брось и мне с десяток за мои погубленные яблони…

— Да ради бога! — засмеялся отец и подмигнул Володе. — Для доброго соседа и последнюю рубашку…

Брат из-под ног хватал уже отяжелевших кроликов и бросал в подставленный Гавриленковым мешок. Но я не понял молчаливого сговора отца и Володи и во всеуслышанье заявил, чтобы он не продавал дохлых кроликов. И тут же получил такой подзатыльник, что свалился на кроликов, и они забили лапами по мне, разорвали рубаху и сильно поцарапали живот.

Гавриленков вытряхнул дохлых кроликов и, матерно ругаясь, пошел к перелазу через плетень.