Каньон-а-Шарон - Арнольд Каштанов

— Это неважно. Меня зовут Мири. Так вы с ним знакомы?

— Вы имеете в виду Владимира Векслера? Знаком.

— Он сказал, что у вас есть воспоминания.

Я ответил, что никаких воспоминаний не писал, и она озадачилась:

— У вас нет воспоминаний о Векслере?

— Нет.

— Но мне сказали… Вы можете приехать в университет?

— Зачем?

— Вы расскажете, что у вас есть для сборника, его редактору Вадиму Михайловичу Краснопольскому. Запишите его телефон.

Она протараторила номер. Записывать я не стал.

Заметку Вадима Краснопольского о Векслере я когда-то вырезал из газеты по просьбе Лилечки:

«В нашей древней земле нет нефти, газа и угля. Наше богатство — это люди, знаменитые „еврейские мозги“. Отцы сионизма, в трудах и лишениях превратившие эту бесплодную землю в цветущий оазис, с винтовками в руках защитившие ее от превосходящих в силе врагов, мечтали о том времени, когда сюда съедутся ученые-евреи со всего мира. Выращивать апельсины могут испанцы и арабы, а евреи должны экспортировать передовую научную мысль.

Пришло время, когда великая мечта начинает сбываться. В Нетании, жемчужине Средиземноморья, вот уже полгода живет выдающийся математик Григорий Соломонович Векслер. Во всем мире специалисты пользуются „вектором Векслера“. Трудно представить, что, когда Векслер ввел этот термин в научный обиход, ему был только 21 год. Свирепый антисемитизм не давал ученому проявить себя в полной мере. Его не удовлетворяло положение человека второго сорта, который даже не может стать официальным директором института, который он создал. Совесть ученого не могла мириться с тем, что его формулами пользуются те, кто нацеливает арабские ракеты на еврейское государство. Он хотел служить своему народу и всему человечеству. Когда началась перестройка и уже невозможно было удерживать народ, мечтающий вернуться на свою историческую родину, Г.С. Векслер приехал сюда.

Крупнейшие университеты Америки и Европы предлагали ему работу, но он выбрал Израиль. Он хочет приносить людям пользу здесь. Сейчас в Министерстве по науке решается вопрос о создании математического института, который возглавит Григорий Соломонович».

Векслер читал это и ухмылялся. Заметка писалась с его слов. Он не сомневался — так надо, и его забавляло наше с Айзенштадтом возмущение.

Мы считали, он хочет тут институт создать, всех математиков мира собрать, удивлялись его наивности — старик не понял еще, куда попал… Все он понимал. Очень быстро во всем разобрался. Он знал, что делал, садясь за письмо министру о проекте института. Подписывал его всеми своими титулами и ухмылялся: пусть Штильман боится, что сюда приедут Болдин и Жанвье, пусть знает, что от Векслера нельзя отмахнуться, как от выжившего из ума старика. И добился своего: Штильман откупился, устроил своему учителю синекуру, оформил грант, отобрав его у какого-то молодого парня, на банковский счет Векслеров пошли деньги, а старик сидел себе дома и делал, что хотел. Поработав утром за столом, шел с Лилечкой на пляж…

У меня они есть, воспоминания.

Впереди шла тонкая, как девочка, загорелая рыжая Лилечка в пестром открытом сарафане и темных стрекозьих очках. Лилечка шла против сильного бриза, и он трепал ее волосы, вытягивал их хвостом, как у резных деревянных фигур на корабельных бушпритах.

— Ассоль, — метко заметила Жанна.

За Ассолью следовал гениальный безумец Дон Кихот в белой панамке русского дворянина из спектаклей и фильмов моей юности. Я мог бы описать Векслеров, не прибегая к литературным реминисценциям (ну в самом деле, кто из нас видел бушприты и деревянных наяд на них?), но непосредственное впечатление мы можем передать только с помощью слов, а слова, как говорит Айзенштадт, воспринимаем с помощью известных нам образов лингвистического поля, так что я давно уже не питаю иллюзий относительно возможности показать мир таким, каким его видел я. Неизвестное мы постигаем лишь через известное, слово все равно запустит в читателе какой-то другой образ, так лучше уж эту часть работы сделаю за него я.

Над нами летели дельтапланы. Алые, желтые и багровые, они появлялись слева по берегу из-за холма, только начинали набирать высоту в лазурном небе. Видны были лица дельтапланеристов и узоры на подошвах их кроссовок. Выше них над морем серебристый самолетик волок по небу рекламу фирмы «Элит».

На берегу стояла молодая стройная женщина, Ассоль-2. Она сняла джинсы, легкую разлетающуюся блузочку подоткнула в нижнюю часть купальника и смотрела на море. Женщина должна была понравиться старику и делала для этого все, что могла. Это была аспирантка Штильмана, молодой математик. Штильман привез ее за отзывом на ее работу по векторной алгебре. Он намекнул учителю, что несчастной молодой женщине очень нужен положительный отзыв, и она его заслуживает, потому что статью писали они вместе. Она называла советника по науке Мишей, не делала тайны из своего права на это. Когда они уехали на металлического цвета «хонде» в Тель-Авив, Векслер похвалил:

— Хороший вкус у Штильмана.

В отзыве он написал: блестящая работа, серьезный вклад… Я спросил:

— Вы хоть читали?

— Нет, конечно, — он с усмешкой посмотрел на меня. — Вы знаете, сколько человек в мире читают математическую статью? Двое-трое. Мои статьи читали пять-шесть, я могу назвать их всех по именам. Двое во Франции, один — Стив Борман — в Штатах и двое в Москве.

— Но, — спросил я, — как же в таком случае можно определить ценность работы?

— Никак нельзя. Любое ничтожество свою работу считает блестящей, а чужую посредственной. Чем бездарнее математик, тем упорнее он будет держаться за свои жалкие идеи.

— Но кто-то же определяет. Вот вас, к примеру, считают замечательным математиком. Это те пятеро решили?

— Кто же их будет слушать? Решают чиновники от науки вроде Штильмана, распределяющие премии и гранты, то есть определяющие, какая работа нужна, а какая нет, естественно, люди малотворческие. Творческие люди не стремятся стать чиновниками, верно?

— Так как же им быть?

— Самим становиться чиновниками. Делать карьеру. В науке — как в армии. Вы заметили, как разговаривает аспирант с доктором, а доктор — со знаменитым коллегой? Они встают и держат руки по швам. Вот только мундиров у нас нет, но, в сущности, это только на первый взгляд. Я вам по одежде определю, какого математик ранга, подает он надежды, получил кафедру или поднялся выше и может себе позволить не выглядеть чиновником. Тогда он носит спецодежду гения. Эйнштейн, например, носил свитер.

— Вы шутите.

— Нисколько.

— И нет способа определять истинную стоимость научной работы?

— Есть. Совесть.

— Странно, — сказал я. — Я считал, что математика — самая объективная наука. А вы говорите про совесть.

— Математика объективна? Кто вам сказал? Она объективна, пока считаешь килограммы или километры. Но вы даже не знаете, что такое нуль. Для египтянина это был магический знак. Египтяне что-то знали, да нам сказать не успели.

— Возникает замкнутый круг: надежда науки только на совесть, но у посредственности не может быть научной совести. Где же выход?

— Выхода нет, — сказал он, — наука выродилась. В больших странах это, может быть, еще не всем заметно. Там все-таки есть что-то вроде научного общественного мнения. Но мы с вами в маленькой стране. Эта земля обетована Штильманом, и я, как хороший гражданин, служу тому правительству, которое есть.

Надо мной он издевался или над самим собой?

Айзенштадт его не любил.

— Он мнит себя гением, — говорил он. — Гениальность, в сущности, такой же стереотип поведения, как все другие. Надо просто говорить противоположное тому, чего от тебя ждут. Сегодня одно, завтра другое — это неважно. Правда или ложь — тоже неважно. Иногда получается, иногда нет, а гениальность видна. Он сам про себя думает: последний гений.

— Почему бы тебе в таком случае не стать гением? — поддел я.

— Время гениев кончилось.

У меня есть они, воспоминания.

Я помню тесные коридоры нашей поликлиники, где не хватает стульев для ожидающих очереди больных, и двух стариков, сидящих рядышком напротив двери.

— Когда-то были великие бойцы, ратоборы, — говорил Айзенштадт, — воины с львиными сердцами и руками Самсона. Теперь девочка может нажать кнопку — и сотни тысяч взлетят на воздух. Ратоборы стали не нужны — они и исчезли. Потом исчезли умельцы, которые блоху могли подковать, все эти пахари, пробующие на язык землю, резчики по камню и дереву, краснодеревщики, шорники, слесари. Где они? Где эти литейщики или гончары, от отца к сыну передающие секрет стали или глины? Они стали не нужны, вот и исчезли, как мамонты. Появились станки, автоматические линии, новые технологии, и место этих умельцев заняли мальчишки и девчонки, умеющие лишь нажимать кнопки. Прогрессисты кричали: правильно, отлично, прогресс! Потом исчезли врачи с гениальной интуицией, замечательные диагносты, не умеющие даже объяснить, как приходит к ним понимание больного, что-то получившие по наследству от своих учителей. Исчезли — мы этого даже не заметили. Их давно заменили дорогой диагностической аппаратурой, методиками и компьютерными программами. Теперь пришло время исчезнуть гениям. Они не нужны, но исчезать им не хочется, выпендриваются.