Госпиталь - Михаил Елизаров

– Папа!

– А ты мою голову к себе прижала и шепчешь: «Папочка, не останавливайся – мне так вкусно». Я спрашиваю: «Хочешь, чтобы было еще вкуснее?» Ты говоришь: «Да», – а у самой голосок заплетается…

– Я прошу тебя!

– Придерживаю девочку мою за спинку, слюной мизинец смачиваю, в писечку ввожу. По ноготочек… И то вставлю, то высуну, потом быстрее – ты дрожишь, как рыбка, глазки закатила. Вдруг дернулась, и сама полностью на палец нанизалась. Я уже ни живой ни мертвый, думаю, точно повредила себе что-нибудь малышка. Только палец вынимать, а ты сжала его и не отпускаешь, и сильней себя насаживаешь! А внутри там все пульсирует, сжимается, будто во влажном кулачке, лишь слышу: «Ох! Ах!» – взросло стонет моя Даша и трепещет, и ножками двигает, помогает мне, как может…

– Перестань, это кошмар какой-то!

– Я, палец не вытаскивая, перекладываю тебя на животик. Попа чуть приоткрылась – розовый узелок, в нежных морщинках, как будто ротик, собранный для поцелуя. Я другой мизинец смачиваю и в попочку по миллиметру погружаю, пока пальчики в тебе не поздоровались. Ты трясешься и шепчешь: «Хватит, это же в сказке, хватит, это же в сказке…»

– Замолчи!

– Я бормочу: «Доченька, папе тоже хочется приятного», – впопыхах шорты эти проклятые стаскиваю, подношу член к твоему личику, едва успеваю сказать: «Ам-ам», – и как оно брызнет!

– Успокойся, тебе нельзя, у тебя язва!

– На ротик, на щечки, на глазки… Дашка! Скорее, Дашка!

– Нет! Я, кажется, «нет» сказала!

– Вот-вот! Почти! Ну, давай же! Что ты так смотришь, Даша? Ты же вышла отсюда на свет!

– От всего этого чокнуться можно…

– Что, что произошло с тобой?! Умоляю, объясни мне!

– Не хочу ничего объяснять.

– Куда, куда девался тот нежный, до беспамятства любящий ребенок, приходивший ко мне каждой ночью греться под бочок, с которым я делал уроки, гулял в парке, играл в куклы, часами просиживал у постели, когда он болел?

– Папа, я давно уже не ребенок. Разве ты не заметил?

– Теперь, к сожалению, да. И мне страшно от этого. Лучше бы я был слепым…

– Ну, что мне теперь сделать? Вымазать для тебя пизду в заварном креме?

– Вот кому я сейчас по губам надаю за такие слова! По губам! По губам!

– Ты что, с ума сошел?!

– Ремня захотела? Так это быстро! Я запрещаю тебе ругаться в моем присутствии! Вырастил дочь… Вообще ни на какую свадьбу не пойду, празднуйте без меня!

– Папа, не устраивай истерику!

– Когда уходила твоя мама, мне было горько и больно, но я поставил ей одно условие: потерпи девять месяцев, роди мне девочку, а потом скатертью дорога…

– Ну, что ты хочешь от меня?

– Я, милая, ничего от тебя не хочу, ни на что не рассчитываю. Даже на пресловутый стакан воды. Квартира, слава Богу, есть, пенсия будет – проживу как-нибудь.

– Папа, и тебе не стыдно? Сделал из меня чудовище какое-то. Ты по-прежнему самый родной мне человек. Но пойми, это ненормально, нечестно, наконец, по отношению к Андрею!

– Зато ты и твой разлюбезный поступили очень честно. Не постеснялись разрушить все, чем я жил, выесть меня и раздавить, как яичную скорлупу, приправив свою садистскую трапезу парой лживых обещаний: «Не горюйте, вот девочка родится, будем приводить на выходные».

– Да, и если поедем в отпуск, тоже у тебя оставим. Андрей так и сказал: ты идеальный отец и будешь идеальным дедушкой. Своим родителям он ни за что не отдал бы ребенка, а тебе – пожалуйста, на сколько угодно, хоть на все лето.

– Ты вот сейчас говоришь, Дашка, и я, дурак, верю, понимаешь?! Как в Бога верю! Ведь не по-людски – наобещать всего и обмануть. Это как ребенка конфетой подманить и железякой по голове треснуть. Как голодного дряхлого пса на живодерню вести и по дороге мясом прикармливать! Фу, Дашка, не подбирай с пола! Тебе же не три годика…

– Папка, у тебя такая сладкая сперма…

Письмо

– Надь, а с выходными у тебя как? – спросил молодой человек.

– На дачу поедем. Хочешь с нами? Доверим огород копать. Это именно тот случай, когда родители тебе очень рады будут.

– Мечтал всю жизнь… Это далеко?

– На электричке полчаса ехать и автобусом минут десять…

– Пока не впечатляет.

– Дубина, знаешь, как там интересно. Столько событий! Мужики выпили техническую жидкость, вначале ослепли, потом умерли. Мальчику отрезало руку косилкой. А в соседнем доме татарин зарубил свою жену и повесился.

– Я подумаю.

– Лентяй ты, – девушка зябко передернула плечами.

– Замерзла?

– Нет, просто мороз по коже. Или ты плохо греешь.

– Я буду хорошо греть, оставайся.

– Прощаемся! – она быстро подставила рот для поцелуя, затем потянула дверь подъезда, скрипнувшую, как корабельная снасть.

– Ты, кстати, не ответила насчет моего предложения, – донеслись слова.

– Какого предложения?

– Выйти за меня замуж. Даю год на размышление.

– Почему так много?

Молодой человек счастливо улыбнулся:

– Я, видишь ли, еще не нагулялся, не готов к семейной жизни. Могу первой встречной юбкой увлечься. А через год точно уже повзрослею…

Вопреки отцовским прогнозам лампочку в подъезде не свинтили, но горела она тускло, точно неизвестный злоумышленник обворовал ее ватт эдак на сорок. Оставшиеся двадцать из последних сил озаряли потолок в горелых долматинцевых пятнах и живописную географию потустороннего мира, выступившего на обвалившейся штукатурке. От подвала поднимался слабый запах тлена.

«Давно пора ремонт сделать и консьержку посадить, – подумала Надя. – Любая пенсионерка согласилась бы за символическую сумму. И чище было бы, и безопасней…»

Лифт отозвался где-то на девятом этаже и по прибытии рыцарски лязгнул. Дополнительного освещения из кабины как раз хватило, чтобы убедиться, что круглые, будто пулевые отверстия в жести почтового ящика не зияют черной пустотой, а, напротив, законопачены бумажным содержимым.

Кроме предвыборной листовки и бесплатной рекламной газеты, в ящике оказалось письмо. На конверте отсутствовали имя и адрес отправителя. Только печатными буквами во всю длину было размашисто выведено: «Надежде Поляковой».

Предвкушая сюрприз, она выглянула на улицу, но там уже никого не было. Надя положила конверт в сумочку и поспешила к лифту, пока его не вызвали на верхние этажи.

Уже в коридоре было слышно, как надрывался телевизор.

Мать приоткрыла дверь гостиной:

– Ты КВН пропустила… А все равно неинтересный. С нашими студенческими капустниками разве сравнится? В них душа была! – Она повернулась к отцу. – Витя, помнишь, на третьем курсе наши оперу поставили «Герасим и Муму»? Такая прелесть! Хор глухих, хор немых, ария внутреннего голоса Герасима: «Всему вино-о-й строй крепостно-о-й!»

– Мама, перестань, у тебя нет слуха!

– Ты такая злая, потому что поругалась со своим воздыхателем?

– Не ваше дело. И с чего вы решили, что я поругалась?

– В дом его не пригласила – раз! – свесился из кресла отец. – Тискались на пятнадцать минут меньше обычного. Это два! Вот и делаем соответствующие выводы. Я так скажу: вымораживай своих ухажеров, сколько душе угодно, только сама не простудись. Нам-то твое здоровье дорого.

– Ты, папа, корыстный, – засмеялась Надя. – Боишься на выходные рабочую силу потерять.

На экране сменилась картинка. Забренчала индийская музыка, под которую из зарослей выбежал семенящим аллюром трусливый слон, за ним показался чумазый мальчик в чалме. Бамбуковой палкой он треснул слона по правой ляжке, и умное животное повернуло налево.

– Надь, ужинать будешь? – спросила мать.

– Не хочу. Мы поели в кафе.

– Все разговоры на кухне! – отец сделал страшное лицо.

– Ты просто безумный делаешься со своим телевизором, Витя, – мать грузно опустилась в кресло.

Надя задержалась на минуту перед экраном. Видеоряд дал сжатое представление о том, как выглядит современный Бомбей, напичканный небоскребами и кадиллаками. Мягкий голос диктора, уловивший, что волшебное погружение в среду уже произошло, задушевно произнес: «Как верно подметил много веков назад наблюдательный составитель „Кама сутры“, влагалище бывает трех видов: большое, среднее и маленькое».

Затем появилась девушка в шелковых одеждах, с жирной искусственной родинкой между нарисованных бровей. Заламывая паучьи руки, она начала тонкую песню, похожую на жалобу.

Надя вспомнила про свое письмо и, уединившись на кухне, осмотрела конверт повнимательней – обыкновенный, без марки, значит, сами принесли и бросили, почерк незнакомый. Торопливо вытащила несколько сложенных вчетверо листков.

Письмо начиналось с хамского эпиграфа: «Для той, кому привычнее брать не в толк, а сама знаешь куда…»

Надя даже оглянулась по сторонам, точно кто-то рядом мог разделить ее недоумение, чувствуя, как от гнева разогрелись щеки. Она скомкала письмо и зашвырнула в мусорное ведро.

– Сволочь неблагодарная, – пробормотала Надя, думая, что автор, довольный очередной шуткой, катит сейчас в свои забытые чертовы кулички.