Рыжонка - Михаил Алексеев

В Рыжонкином хлеве поселялись сразу две пары, благо петух Петька и его гарем были, наконец, оттуда выселены: для кур дедушка, не дождавшись, когда это сделает его сын, соорудил великолепный курятник, с лесенками, с нашестом, как полагается. Из года в год ласточки гнездились у нас только в коровнике и ни в каком хлеву еще. А почему, никто не знал. Может, потому, что из всех домашних животных корова была самой добродушной и уживчивой. Можно было бы предположить и другое: тут, по соседству с. коровой, легче всего отыскать «строительный материал» для гнезда. Но в ласточкином домике вы следов от коровьих «лепешек» не отыщете; великая мастерица слепляет его из грязи, замешенной на кудели волокнистых растений, тонкой соломке и еще на чем-то лишь одной ей, ласточке, известном. Может быть, еще и потому выбирает она для себя и для своего потомства коровник, что к его хозяйке в летнюю пору липнет неисчислимое множество ее извечных мучителей — мух, комаров, оводов, слепней, мошек и других насекомых, ненавистных для Рыжонки, но очень необходимых для ласточек, — эти твари Божьи служили прекрасным, можно сказать, подножным кормом для прожорливых, как все птенцы на свете, ластужат.

Летом, к прилету ласточек, Рыжонка на весь день уходила в поле. Но насекомые не покидали коровника, ждали, проклятые, когда Рыжонка вернется с пастбища и можно вновь накинуться на нее. А овода умудрялись еще просверливать кожу и откладывать под ней свои личинки, которые, развиваясь, превращаясь в толстенных червяков, шевелились и приводили несчастное животное в бешенство, корова от этого резко убавляла в надое. По бугоркам на Рыжонкиной коже я, бывало, определял, где находится ее истязатель, и крепким нажатием двух больших пальцев выдавливал его оттуда. Было очень противно, но для нашей кормилицы я мужественно подавлял в себе крайнее отвращение. Жалел только, что ласточки не научились делать это вместо меня.

Мухи, комары и прочие кровопийцы «благоденствовали» лишь до середины июня, до прилета ласточек, а потом сами становились жертвой собственной кровожадности: насытившись до предела, вялые, полусонные, они делались легкой добычей добровольных Рыжонкиных защитниц: ласточки истребляли этих вампиров десятками тысяч. Косвенным образом Рыжонка и для ласточек была кормилицей.

Когда подрастали птенцы, их родители наведывались и к Карюхе. Тут они подбирали конский волос, которым привязывали своих детенышей к гнезду, чтобы те не покинули его прежде времени: на слабых крылышках далеко не улетишь, а этого только и ждут кошки или вороны. Как ни стеснительны для нетерпеливых ластужат были мамины сети, но они же были и спасительны. Придет время (а ласточка-мать точно определит его), конские волосинки будут убраны, птенцы, оказавшись на свободе, опробуют свои, крылья сперва в хлеве, потом вылетят через открытую настежь дверь на волю и там уж полною мерой ощутят волнующую, ни с чем не сравнимую радость полета.

Какое-то время мать будет кружить рядом с ними, подбадривать, выверять направление, стремительно проносясь то над ними, то под ними, — и так до тех пор, пока не убедится, что они способны самостоятельно распоряжаться крыльями, теми, что даются природой только ласточкам. Теперь малыши, которых не отличишь от взрослых (разве что хвостики чуток короче), носились над самой Землей и над водой, где на лету подхватывали не видимых нашему глазу мошек, едва не касаясь волны, раскраивая кинжально острыми концами крыл синюю ткань небес так и сяк, успевая при этом и там, в бездонной синеве, подхватить то муху, то комара, то еще какую-нибудь незримую для нас живую мелочь.

Вечером, когда, встретив Рыжонку у Вишневого омута, у Панциревского моста, я пригонял ее домой, ласточки собирались в ее хлеве со всем своим потомством. Мама, доившая корову, слышала, как устраивались, возились, тесня друг дружку, молодые ласточки где-то там вверху, — гнездо было для них уже тесным, как они попискивали там. Кот Васька, дежуривший, как всегда, за спиной хозяйки, тоже слышал эту возню вверху. Ему ничего не стоило бы в минуту переловить и передушить их всех, но Васька, подчиняясь общему правилу, не трогал ласточек. Он их слушал.

Слушала и Рыжонка, тихонько шевеля то одним, то другим ухом. Она привыкла к своим шустрым, беспокойным сожительницам и, наверное, будет очень скучать, когда однажды они все вдруг исчезнут, и она их не увидит аж до следующего лета. Еще больше буду скучать без них я. Из всех перелетных птиц, которых по весне ожидают в великом нетерпении деревенские дети, таких, скажем, как жаворонки, грачи, скворцы и соловьи, ласточки объявляются последними. Их скорее можно назвать гонцами не весны, а лета. А вот отлетают ласточки в теплые края раньше всех других пернатых кочевников, — удивительно, как им удается за короткий этот срок сыграть свои свадьбы, смастерить мудреные домики-гнезда, отложить в них яйца, вывести птенцов, выкормить их, поставить на крыло, дать им еще возможность порезвиться в просторах родного неба, половить стрекоз над ближними озерами и реками, а потом увести в далекие края, где не бывает ни слякотных осенних дней, ни зимних холодов, да еще научить тому сверхтаинственному, чтобы они могли уже сами найти в назначенное Богом время дорогу домой, вот к этому теплому с его милыми запахами Рыжонкиному жилью?!

Знала бы Рыжонка, что она крайне нужна не только нам, людям, не только всем без единого исключения обитателям двора, что о ней же думают и вспоминают в чужой далекой стороне крохотные молниекрылые существа, обладающие таким же, как у нее, добрым и памятливым сердцем, что они только и думают о том, как бы поскорее приходило новое лето, когда можно будет вернуться домой и начать новый цикл своего земного бытия?.. Знала бы…

Но так ли уж важно, чтобы Рыжонка знала про все это?! Гораздо важнее то, что она есть на свете, что нам как-то покойнее и надежнее рядом с нею, что с нею же накрепко повязаны судьбою и те, что сейчас далеко-далеко, за синими морями, за высокими горами…

Отдыхай, Рыжонка, Господь с тобою. Пережевывай тихо свою жвачку, собирай по каплям молочко для всех сущих на благословенной этой Земле. А ласточки прилетят. Обязательно прилетят и принесут на своих быстрых крыльях счастье и нам и тебе, Рыжонка. Недаром мама осенила тебя и себя крестным знамением.

— Господь с тобою, — это были постоянные слова, которые произносила мама, когда выходила из хлева с полным ведром парного молока, запахи которого вдыхали все лето и ласточки. Могут ли они забыть про них!..

13

В конце мая следующего года я пригнал Рыжонку не на Гаевскую, как обычно, а на Чаадаевскую гору. Сделал это по совету Ваньки Жукова, более меня во всем сведущего. Я уже привык к тому, что он верховодил надо мной, командовал мною, как хотел, нисколько не ущемляя при этом моего самолюбия. Добровольно возложив на себя роль «военачальника», Ванька не только командовал, но первым шел на самые рискованные операции: оставив, к примеру, меня и других ребят из нашей с ним компании «на часах», сам лез в чужой сад за яблоками, либо в чужой же огород за огурцами, морковью, брюквой, которая была редкой в нашем селе, а потому и очень заманчивой. То же получалось с набегами на горохи. Особенно опасны были вылазки на бахчу, принадлежащую Коллективу — так нарекли свое небольшое поселение предприимчивые мужики, выделившиеся на приобретенные ими земли у подножья высоченной Чаадаевской горы.

Место это называлось Подгорным и пользовалось худой славой. В густом, непролазном лесу, покрывавшем крутые скаты горы, находили для себя надежное укрытие разбойники — не те, что в детских сказках, а натуральные. Мимо Подгорного с давних времен проходила дорога, которую именовали не иначе как Большая. Вот на ней-то, на этой Большой дороге, и учиняли разбой те, что устраивали засады в здешних диких зарослях.

Однако это не испугало чаадаевских поселенцев. Они первыми сообразили, что тут, в этом пугающем и несколько таинственном уголке можно создать прямо-таки земной рай, стоит лишь приложить к нему руки и в придачу к ним думающую голову. Посудите сами: у подножья горы, на плоскогорье, раскинулась ровная, широкая долина с метровой толщины черноземом; продолжают ее заливные луга с густым разнотравьем, где преобладает клевер во множестве его видов, — белые, красные, розовые, бледно-розовые, фиолетовые и желто-голубые его головки яркими разноцветными звездочками мерцают на живом этом, сотканном искуснейшей ткачихой-природой ковре. Тут уже сейчас, в конце мая, трава достигала до наших плеч, и мы не шли, а плыли в ней, купаясь в обильной поутру росе, не только штаны, но и рубахи на нас с Ванькой были насквозь мокрые; выкупалась в росе и Рыжонка до самых ушей и рогов, когда мы гнали ее к Чаадаевской горе.

Совсем рядом — лес с озерами, кишащими рыбой, а за самой горою целинная равнина, взятая чаадаевцами когда-то под отруба и быстро превращенная ими в великолепные пахотные поля. В непостижимо малый срок, а именно за один год, тут вырос хутор из десяти домов. Его-то и нарекли сами же переселенцы Коллективом. Со столь же невероятной быстротой Коллектив начал богатеть, каждый трудился тут с каким-то безумным, сладостным упоением. Старые, привезенные дома скоро сменились новыми, более прочными, срубленными из дубовых, железной крепости бревен — лес-то был рядом и часть его, та, где как раз и высились громадные столетние великаны-дубы, теперь тоже была собственностью общины. Перед каждым двором, как его едва ли не самая важная принадлежность, был колодец. Над колодцами стояли «журавли», целыми днями они раскланивались друг с другом. Крупные, невиданной светло-бурой масти коровы, возвратясь с пастбища, которое было под боком, долго, не спеша, то и дело останавливаясь и отдуваясь, как бы продлевая наслаждение, пили холодную чистейшую родниковую воду; в стоявшую у самого сруба колоду с их губ падали хрустальной прозрачности капли, вслед за ними с тех же губ тянулись длинные нитки слюней — можно было подумать, что коровы пьют не воду, а мед, который на эту пору бывает золотисто-светлым и уж сверх всякой меры сладким.