Клятва разведчика - Олег Верещагин

— Жаль? — Сашка свёл брови.

— Жаль, что не я его…

Вернувшийся Женька принёс в кепке холодной воды, и я жадно напился, в этот момент ощутив, что меня колотит, как при высокой температуре. Женька сказал тихо:

— У тебя жар сильный… Я знаю, у меня мама фельдшер… была.

— Они из Пскова, — пояснил Сашка. — Отец врач, мама фельдшер… Не хотели на фрицев пахать, сюда убежали, а их тут выследили и за саботаж… — Сашка не договорил, а я увидел, что глаза Женьки наполнились слезами. Но он мотнул головой и сказал деловито:

— Я хотел к партизанам, отец и мама знали, где они…. Только решил не уходить, пока этого гада не… достану.

— Партизаны тут точно есть, — сказал Сашка. — Стопроцентно есть, надо только искать. Сергей Викентьевич с ними хотел соединяться… — он вздохнул тяжело.

Они заговорили о партизанах. А меня колотило всё сильнее. Сколько же у меня? С такой температурой только под одеялом в постели, а не в майском лесу на подстилке из лапника под какой-то дерюгой. Я с испугом подумал, что не только искать кого-то — я просто идти не смогу, тем более с раненой ногой. Я хотел об этом сказать, но испугался, что меня сочтут слабаком… а потом начал опять куда-то проваливаться. К счастью, это была не расстрельная яма, а просто сон…

…Но спал я плохо. Мне было жарко, душно, мучили кошмары, болела нога. Каратели вламывались в нашу квартиру, хватали родителей и сестрёнку, я кричал, и кто-то убирал кошмары влажной прохладной тряпкой, как стирают мел с доски. «Мам?» — жалобно спрашивал я, на миг просыпаясь, засыпал снова и через какое-то время всё повторялось.

Под утро я проснулся разбитый, невыспавшийся. Не хотелось есть, а ведь я не ел чёрт-те-сколько… Зато пить хотелось мучительно. Жара почти не было, но я понимал — это временно, он вернётся. Бедро распухло и стучало болью в кость. Костёр горел, придавленный туманом. Около него сидели ребята. Сашка какой-то деревяшкой ловко что-то делал — я не сразу понял, что он плетёт лапти. Он сидел голый до пояса и непохоже было, что мучается от холода — а своей гимнастёркой добавочно укутал меня. Так же поступил и Женька со своей курткой, и я понял — с облегчением, от которого хотелось расплакаться — что они меня не бросят.

— Плохо, — говорил Женька. — У него жар даже сильнее, чем я думал. Это от раны и вообще… И ещё хуже — если пулю не извлечь и не почистить рану, то будет заражение крови. Ему туда и земля попала, и материю загнало пулей…

— А ты можешь? — спросил Сашка. Женька заколебался:

— Ннну-у… В теории. Она в мякоти, сосудов там нет… Но он же от боли с ума сойдёт…

— А так он помрёт… С жаром я что-нибудь сделаю. Ты только пулю достань и это. Рану почисть. Ты знаешь, какой он парень? Во, — и Сашка показал большой палец. — Смелый. Ловкий. А как с ним говорить интересно, он столько знает… Он тоже городской, вроде тебя, только из Новгорода… Что ж ему, из-за такой ерунды помирать?

— Ну тогда давай прямо сейчас, — Женька передёрнул плечами, — чего ждать.

Они посмотрели в мою сторону. Сашка перестал работать своей кривулькой и неумело улыбнулся:

— Не спишь? Слышал?

— Слышал, — я привстал на локтях. — Резать будете?

— Надо, Борька, — вздохнул он.

Я стиснул зубы и постарался ответить как можно твёрже:

— Давайте…

…Если честно, особо страшно мне не было. Я устал и ослабел, поэтому смотрел на происходящее почти равнодушно, подставил руки, которые связали над головой и прикрутили к дереву. Ноги тоже пришлось привязать, используя барахло — Сашка пошёл искать какие-то травки и прочее. Место раны опухло и посинело, но Женька удовлетворённо хмыкнул:

— Заражения ещё нет. Полосок не видно.

Он калил над огнём лезвие своего перочинного ножа. Я отвернулся и хрипло, но нарочито-бодро сказал:

— Больше мне ничего не отрежь. А то там рядом, я ещё ни разу этим всерьёз не пользовался. Обидно будет.

— Не отрежу, — обнадёжил он. — Ну всё, Борь. Ты потерпи, — он сунул мне в зубы палку. — Кусай и терпи. И ещё… если вдруг она глубже… там артерии… в общем, я же не врач, даже не фельдшер, я только видел кое-что, ну и читал… А, ладно, всё будет хорошо!

«Не знаю,» — успел подумать я — и меня выгнуло дугой. Я почувствовал во рту вкус крови и начал грызть сырую, пахнущую грибами, как та земля, палку. Обрушилась гулкая тишина, звуки умерли, только колотилось в ушах: «Умп, умп, умп, умп…» Я повернул голову и увидел, что по рукам Женьки течёт моя кровь, а сам он что-то делает — губа прикушена, лицо мокрое, на лбу — тёмная от пота прядь. Боль была такой, что после первой вспышки стёрла сама себя, и верхушки деревьев плавно и противно закружились, опрокинулись влево, перевернулись и утонули во мраке, полившемся между одетых яркой майской зеленью веток…

…Я пришёл в себя от невероятного жара, буквально пронизывавшего меня, как окорок в микроволновке. Нога болела остро и режуще. Я лежал, закутанный всем, чем только можно, в пещерке, где даже стены источали горячее дыхание, на толстой подстилке всё из того же лапника. Сашка, отдуваясь и смахивая локтем со лба пот, протягивал мне всё ту же кепку Женьки.

— Пей залпом, ну?

Там оказалась невероятная горечь — меня чуть не стошнило. Кашляя и моргая, я с трудом спросил:

— Это… что-о?!.

— Одуванчиковый сок, — пояснил Сашка. — С водой.

— Га-адость…

— Ничего, зато пропотеешь как следует. Только не ворочайся, а то сожжёшься. Я тут час костёр палил, чтобы всё прокалить.

— Вот она, — Женька, подойдя, присел на корточки у входа и подкинул на ладони тупоносую пульку. — В кость попала и обратно срикошетировала…Я там почистил всё и промыл, потом завязал с подорожником. Хорошо, что бы без сознания был.

«Ох, хорошо,» — мысленно согласился я, вспомнив, как меня резали. Жарища была невыносимая, я отогнул край дерюги, но Сашка стукнул меня по руке и сердито сказал:

— Лежи терпи. А мы что-нибудь поесть раздобудем.

Легко ему было говорить, чтоб я терпел. С меня почти сразу ручьями начал литься пот. Дико хотелось пить и раскрыться или хоть передвинуться так, чтобы отыскать прохладное место — как дома, когда я болел. Не знаю, как, но я заснул и, наверное, сжёгся бы, но Женька остался в нашем лагере и следил за мной.

Проснулся я под вечер — слабый, со звенящей головой, но явно без температуры. Нога ныла. Когда Женька начал менять повязку, я увидел синевато-багровый крестообразный разрез, засочившийся кровью — не очень большой, но жутковатый — и поспешно отвернулся.

Сашка около костерка что-то жарил — я присмотрелся и узнал лягушек, но не испытал ничего, кроме голода. Он поймал мой взгляд и пообещал:

— На всех хватит… Скоро уже. Французы едят, и ничего.

— Ссать хочу, — признался я. И, сказав это, понял, что и правда ужасно этого хочу. Больше чем есть. По-большому не хотелось (желудок-то пустой), а вот…

— Давай к стенке, тебе вылезать нельзя, — сказал Женька. — Не бойся, — он хихикнул, — там остыло всё почти.

— Это чего, прямо здесь?! — я заморгал. — Не, я так не могу…

— Ну извини, кепку я тебе на это не отдам.

Я покраснел почти до слёз. Мне было стыдно и, хотя мальчишки отвернулись, а я пыжился с минуту, у меня ничего не получилось — я никогда в жизни не делал этого лёжа, да ещё там, где сплю; эти мысли полностью всё блокировали.

— Не могу, — признался я. — Я не стесняюсь, просто не могу так. Правда.

— Ну что с тобой… — Сашка помог мне вылезти. Я с невероятным облегчением отлил возле кустов и тут же задрожал; он с матом запихал меня обратно. — Простынешь опять, вот тогда…

— Пионер, а так материшься, — заметил я, укутываясь в тряпьё. Сашка неожиданно смутился:

— Это. Не пионер я. Меня не приняли. По хулиганке, — и посмотрел на нас жалобно. — Я ничего такого серьёзного не делал, просто от дурости…

— Эх ты, будущий полярник, — подколол его я.

— А ты пионер, Борь? — вдруг спросил Женька, застав меня врасплох. Он вроде и не ждал ответа — взял и начал перечищать трофейную винтовку полицая.

— Я?.. — пока я раздумывал, что же мне ответить, Сашка это сделал за меня:

— Да конечно пионер. У него даже галстук есть, правда, Борьк?.. Я сам видел, как он его перепрятывал.

К счастью, этот разговор продолжения не имел. Мне трудно было даже предположить, что подумали бы ребята, обнаружь они зелёный галстук.

13

Ночь была неприятной, если так можно сказать. Я выспался днём и лежал, уставившись в потолок пещеры. Холодно не было, Сашка и Женька улеглись с боков и сверху мы завалились всем барахлом, которое у нас ещё оставалось, плюс подобие одеяла, сплетённое из молодых веточек. Болела нога, мне было тошно и грустно.

Где-то на самой грани слуха я различал размеренный гул и догадался, что это артиллерийская пальба на фронте. Там были наши… Но для меня это ничего не меняло. Если мы найдём партизан, если доживём до конца войны, если… да что бы не случилось «если», я-то всё равно тут буду чужим! Ну что можно представить нелепее и страшнее — воевать за дело, финал которого тебе заранее известен! Мы победим. Потом будет великая страна, новые войны, новые жертвы, стройки и всё такое. А дальше эта страна развалится. И мы будем восхищаться тем, как хорошо живут побеждённые, а кое-кто станет говорить: «Лучше бы нас Гитлер завоевал!» И всё.