Долго и счастливо? (СИ) - Котов

— Останови это! — в панике кричу я, дергая его на себя: не ожидая такой силы напора, он стукается носом о мой лоб, и болезненно кривится. — Останови немедленно! Если хотя бы чуточку любишь меня, останови это!

Я кричу первое, что приходит мне в голову, и начинаю заливаться слезами от бессилия, от отсутствия поддержки, от того, что выставляю себя такой вульгарной, капризной и вздорной. И от того, что знаю: после моей выходки, Вонка растеряет последние теплые чувства ко мне.

— Элли, — укоризненно произносит он, кончики его губ подрагивают, словно он еле сдерживается, чтобы не улыбнуться. — Это попросту неприемлемо.

Душевный порыв, сокрушительный, как плач ребенка, застает меня врасплох, я взрываюсь, как пороховая бочка, вся сминаюсь, продавливаюсь под властью суетных чувств, понимая, что не могу противостоять самой себе, что уже не властна над собственными эмоциями, заполонившими плоть, стремительно выходящими из берегов. Словно душе становится тесно в худосочном теле, меня начинает колотить дрожь, злые слова режут язык, и в одно мгновение я спускаю все на тормоза, забывшись в упоении собственными страстями:

— Ты… монстр! Просто монстр! Ненавижу тебя!

И немедленная расплата — горечь, запоздалое сожаление, стыд.

Только слова уже произнесены — их не отменишь. Я вовсе не имела в виду того, что сказала, но кто будет это выяснять. Вонка отшатывается, словно наотмашь ударенный. Его лицо принимает оскорбленное выражение, он, помрачнев, отворачивается, поджимает губы и складывает руки на груди.

— Элизабет… как же так? — слышится среди Бакетов смущенный ропот, и я только сейчас понимаю, что все это время они были здесь.

Покраснев, как китайский фонарик, я быстро вытираю руками влажные глаза, жалостливо всхлипывая, ну прямо как одна из моих учениц. Позор, какой позор. Что со мной происходит? Что за невротические припадки? Мгновение — и я становлюсь дикой, сама себя не узнаю.

Миссис Бакет пробивается вперед и начинает тихо нашептывать мне на ухо что-то утешительное, другие Бакеты поддерживают ее, но краем глаза я только сейчас замечаю, что ужасная сцена внизу и не думала прекращаться. И издав протестующий вопль, ураганом лечу вниз.

========== Часть 12 ==========

Минута — и я уже на арене. Умпа-лумпы только-только закончили разрезать пополам картонные листы для демонстрации остроты лезвия, как я очутилась рядом с заветным ящиком.

— Миссис Вонка… — недовольно шепчет Шарлотта. — У меня уже шея затекла, когда фокус кончится? Ой, у вас тушь потекла. Ой. А чего это вы такая… взбудораженная?

— Все хорошо, я тебя вытащу, — борясь со сбившимся дыханием, обещаю я, безуспешно пытаясь открыть ящик.

Шарлотта так округляет глаза, что зрачки теряют соприкосновение с разрезом и становятся похожи на два одиноких острова среди молочного океана. На ее лицо печатью ложится осознание, вымывая скользнувшую было тень подозрительности.

— Они что, правда, хотят разрезать меня этой штуковиной?!.. Да я, да они… Маньячины! Вытащите меня! — она начинает дергаться, отчего ящик ходит ходуном. — Меня закрыли на ключ! Спасите!

— Все хорошо, это же только фокус. Но ты права, надо тебя вытащить. Где ключ?

— Не знаю, у одного из гномов! Не дайте им добраться до меня, миссис Вонка!

— Никто не собирается тебя убивать, успокойся.

— А вы сами в это верите?! Раздери вас гоголь-моголь! Они идут!

Деловито подставив к двум противоположным сторонам ящика по приставной лестнице, умпа-лумпы, один из которых одновременно старается не выронить пилу и не пораниться об ее край, карабкаются вверх. Зубья инструмента зловеще мерцают в ярком свете. Другие человечки с хмурыми лицами пытаются оттеснить меня в сторону.

— Вы не посмеете! — с апломбом кричу я, пробиваясь сквозь смыкающуюся толпу к заветному ящику. Вместо привычной беспомощности я ощущаю клокочущую на дне желудка злобу. Это делает меня до карикатурности патетичной.

Умпа-лумпы в черных костюмах секьюрити хватают меня за руки, другие наваливаются следом и повисают на ногах. Я не могу позволить себе резких движений, зная, что они причинят им боль — но от всей души стараюсь освободиться.

С потолка на нас фейверком обрушиваются пассажи увертюры, значит, шоу продолжается, а мое скандальное поведение только добавляет перчинки во всеобщее безумие.

Шарлотта, крепко зажмурившись, заходится оглушающим визгом, перебивая звуки музыки. Пила с неторопливой торжественностью опускается на крышку.

Забывшись, я дергаюсь вперед, резко поднимая ноги, отчего умпа-лумпы падают на пол, отброшенные в сторону, как перезревшие плоды с дерева.

Но поздно. Толпа вновь смыкается, пила начинает движение.

Все уже кажется потерянным, как в шум вдруг вклинивается негромкое напряженное «довольно!» — и его воздействие сокрушительно. Моя истерика, мои протесты не помогли добиться таких результатов, как это тихое короткое слово. Музыка обрывается, и ее последний звук диссонансом повисает в воздухе, а потом разрешается в невыносимо долгую и мучительную тишину. Умпа-лумпы застывают, как изваяния, переставая оказывать сопротивление, прекращая петь и танцевать, пила замирает на месте, даже Шарлотта вдруг смолкает — и все взгляды устремляются вверх, откуда знамением сошло это могущественное слово.

Вилли Вонка спускается вниз, постукивая тросточкой по ступенькам. Свет придает жесткую рельефность его выступающим височным костям и глубоким впадинам щек, отчего лицо кажется выточенным из камня.

Его размеренные шаги часовым стуком отсчитывают мгновения — нас поглощает тревожное ожидание развязки.

Не взглянув на меня, Вонка проходит мимо и концом трости показывает на замок ящика.

— Отпереть, — властно говорит он, в его голосе мне чудится усталость.

Умпа-лумпы беспрекословно выполняют сказанное.

Спазмы душевной боли сотрясают, как волны, внахлест бьющиеся о парапет. Невыносимо хочется чем-то заполнить эту сосущую тишину, разум отчаянно ищет, что бы такое сказать, пока я не осознаю, что любые слова выйдут пустыми и так и сгинут неуслышанными. Увы, не все можно разрешить, ловко лавируя в потоке правильных слов, когда поступки и решения уже расставили акценты, используя язык более тонкий и менее обоснованный. Я не чувствую сожалений от содеянного — лишь от слов, в сердцах брошенных Вонке, как перчатка в лицо, — но сама ситуация предстает в моих глазах необратимой.

Внезапным озарением для меня была любовь к нему. Таким же озарением стал тот факт, что я совершенно не знаю своего мужа, а, возможно, даже где-то в глубине души побаиваюсь его. До сегодняшнего дня его непредсказуемость казалась мне притягательной, пока я наконец не поняла, что вопрос об углах на многограннике его безумий так и остается открытым.

Лицо, с каким он наслаждался событиями, происходящими на арене, резонировало фальшивым аккордом в приторно чистой симфонии моих чувств. И оно не выходило у меня из головы. Холодные блестящие глаза, будто живущие отдельной