Братство обреченных - Владислав Куликов

Его голос звучал искренне. С болью.

— А все-таки за что же вас взяли? — поинтересовался Ветров.

— Ни за что, я же сказал. Случайно попал. — Казалось, что на глаза Финтифлюшкина навернутся слезы. — Мы с другом пили возле павильона. Я через дорогу перебежал: сигареты купить. Только отошел, вижу: какой-то тип подбегает к моему другу и ножом его бьет. Прямо в грудь. Я заорал — и назад. Надо было, конечно, в погоню броситься. Но я за друга испугался. Думал, можно еще спасти. Подбегаю к нему, вытаскиваю из тела нож, и тут меня повязали. Ментам лень было гнаться за настоящим убийцей. А я только рану хотел перевязать. Он же мой друг. Умер в больнице. Мне и проститься не дали с ним по-человечески. Говорили: ты убийца. Вот и сижу за чужую вину.

— А почему свидетели наоборот говорят? — со снисходительной насмешкой бросил Трегубец. — Я же читал твое дело. Продавщица ларька на тебя показала.

— Она любовница начальника милиции. Я это потом узнал, уже когда касатку ждал.

Ветров знал, что касаткой называли решение кассационной инстанции или просто кассационную жалобу.

— И нож твой был. Жена твоя его опознала.

— Да его подменили. Забрали у нас с кухни во время обыска нож. А потом предъявили, вроде как я этим убил. Настоящий же выбросили.

— Ладно, Финтифлюшкин. Работай без замечаний, может быть, раньше выйдешь. — Трегубец повернулся к другому арестанту. — Теперь ты, Пак, поведай свою грустную историю.

«Кореец? — подумал Ветров, рассматривая заключенного. — Нет, скорее метис какой-то». У Пака была белая кожа и русые волосы. Но разрез глаз выдавал присутствие восточной (точнее — дальневосточной) крови.

— За доброту свою пострадал, — хмуро сказал арестант. На миг он отвел взор, затем вновь уставился на Ветрова. Но взгляд при этом несколько изменился, словно фары переключили с дальнего света на ближний. Хотя в глазах по-прежнему была твердость.

— Насколько я помню, тебя задержал наряд вневедомственной охраны в чужой квартире с узлом, в котором лежали вещи хозяев. — Трегубец говорил тоном командира строгого, но сейчас пребывающего в хорошем настроении. — Что ж ты не посмотрел, что квартира на сигнализации?

— Я не воровать туда шел.

— А зачем же? — Подполковник улыбнулся.

— Хотел доброе дело сделать. Пацана спасти.

— Как?

— Я ночью по городу иду, вижу: в квартире на втором этаже свет горит. Как-то сразу догадался, что туда пацан какой-нибудь забрался. Поздно уже было, день рабочий. Вряд ли хозяева. Дай, думаю, проверю. Если кто-то действительно залез, отговорю. Я ведь до этого уже сидел за кражу. Хотел сказать: парень, за решетку лучше не попадать. Надо жить честно. Думал, хоть одного остановлю. Потом всю жизнь благодарить будет…

Пак говорил возбужденно. Голос звучал непритворно. Его переполняла такая убедительность и убежденность, что хотелось верить сразу и бесповоротно.

— Поднимаюсь, смотрю: дверь открыта, — продолжал он. — Но в квартире никого нет. Видимо, что-то их спугнуло.

— Кого спугнуло, хозяев? — Трегубец улыбнулся.

— Пацанов, — суровым тоном уточнил Пак. — Они убежали. А на полу лежало покрывало с вещами. Я решил отнести их в милицию.

— Зачем?

— Чтобы не украли. — Арестант укоризненно посмотрел на офицера, мол, как можно не понимать элементарного? — Много всякой швали по улицам ходит. Они как шакалы, где что плохо лежит, сразу готовы утащить. Да и пацаны есть сбитые с толку. Думают, что круто — чужое лавэ грести. Я сам был таким, до первой ходки. Здесь на зоне поумнел.

— Если бы поумнел — прошел бы мимо.

— Так я ведь пацана хотел от зоны спасти! А тут гляжу: голяк. Никого. Но оставлять нельзя. А пасти некогда: когда еще хозяева вернутся? Не ночевать же там. Да могли и не понять. Я связал узел и пошел. Тут менты накинулись.

— Тогда зачем же ты своих отпечатков в квартире наоставлял? Облапал там все шкафы.

— Так я смотрел: вдруг брюлики или рыжье осталось. Я всю квартиру обошел. Пропустишь что — другие утащат, а на тебя свалят.

— А в милиции почему признался?

— Били.

«Вот в это верю», — мелькнуло в голове у Ветрова.

«Надеюсь, я этому писаке вправил чуточку мозги», — подумал Трегубец, когда они выходили из мастерской.

— Ну как? — спросил подполковник на улице.

— Очень интересно, — искренне ответил Андрей.

— Теперь вы видите, что не все так просто. Или им тоже верите?

— Но у Куравлева, по-моему, несколько иной случай…

«Опять двадцать пять, — расстроенно подумал офицер. — Ты, гондон, еще этих жуликов вылижи. А они потом встретят тебя у подъезда и всадят нож».

— Я сегодня утром навел справки и узнал телефон следователя, который вел дело Куравлева, — произнес Трегубец, когда они вышли с территории зоны. — Его фамилия Фиников. Вы хотите с ним встретиться?

— Обязательно! — бойко ответил Ветров.

Этот ответ пришелся по вкусу подполковнику. Он ни секунды не сомневался, что Куравлев виновен, и надеялся, что следователь объяснит журналисту все как следует. От мысли, что надежда на объективную статью еще не потеряна, Трегубец вновь немного повеселел. Телефон бывшего следователя накануне нашел ему куратор из ФСБ.

— Он теперь прокурор района, — сообщил Трегубец.

— Хорошо, — ответил Андрей. Он всегда говорил «хорошо», когда не знал, что сказать. А что-то сказать было надо.

— Да, неплохо, — изрек офицер.

«Вот и поговорили», — с иронией подумал Ветров. Внезапно он вспомнил, что забыл попросить главное.

— У меня есть маленькая просьба, — произнес Андрей, автоматически подбирая шаг, чтобы идти в ногу с офицером. — Можно у вас отксерачить приговор Куравлева?

— Что сделать, простите, не понял?

— Отксерокопировать. Это по привычке вырвалось: мы всегда так говорим в редакции. Ксероксы же у вас есть?

— Есть.

«Послать его? — стал мысленно рассуждать Трегубец. — Только он, судя по всему, липучий парень: не отстанет». Ему не хотелось выполнять просьбу: мало ли что.

— Это запрещено, — попытался отделаться от просьбы офицер.

— Почему? — невинным тоном спросил Андрей, еле заметно подстраиваясь под движения офицера. Он где-то читал, это помогало настроиться на волну человека.

— Дело секретное, — настаивал подполковник.

— А я никому не расскажу! — Андрей улыбнулся. — Да и с приговора гриф вроде бы снят.

— Не снят.

— Но в ГУИНе мне обещали, что позволят снять копию. Вы хотите сказать, что меня обманули? — Ветров говорил мягким и добродушным тоном. — Тогда я готов произнести волшебную фразу: размеры моей благодарности будут безграничны, в разумных пределах.

— Это в кино каком-то было. — Трегубец улыбнулся.

— Да. Что-то про Новый год. А ксерокс у вас в каком кабинете стоит? Пойти, предупредить их, что вы разрешили?

Андрей спросил таким гоном, будто все уже решено и никаких сомнений нет. Трегубец так и не заметил, как это Ветров его разоружил (морально, естественно). Но ему вдруг расхотелось спорить: он только махнул рукой и сказал:

— Вместе сходим.

В канцелярии, где стоял ксерокс, подполковник громко сказал женщине в капитанской форме:

— Откатайте журналисту приговор Куравлева.

— Хорошо, — ответила капитан и поправила завиток у виска.

Ветров, которому много раз говорили о силе его взгляда, отвел глаза. Дабы не смущать женщину. (При этом он успел заметить, что у нее зеленые глаза и белоснежная шея с тонкими прожилочками.)

Взор журналиста упал на картину, висевшую на стене. Вернее, это был триптих.

— Понравилось? — Подполковник заметил, куда был направлен взгляд Андрея. — «Люди и звери» называется. Кстати, Куравлев нарисовал.

— Да-а? — Ветров удивился.

— Он разве не писал вам, что хорошо рисует?

— Нет.

— Зря. Картины у него действительно замечательные. Даже и не скажешь, что убийца рисовал.

На левом полотне старушка кормила голубя. Согнутая, с крючковатым носом, она сама напоминала голубя. У птички было перебито крыло. А старушка сыпала крошки из морщинистых пальцев. У ее нижнего века лежала крупная, похожая на хрустальный шарик слеза.

Справа гордо вышагивала (язык не поворачивался сказать: изображена, нарисована) женщина. Толстые ноги в полусапожках ступали по брусчатке. Рядом шла кошка, точь-в-точь — близняшка женщины. Все в них было одинаково: вальяжная осанка, надменный вид, презрительный (и чуточку с ленцой) взгляд. Сходство довершала пушистая шубка женщины.

В центре мальчишка-арестант прятал под телогрейкой крысенка. Вокруг скалили зубы конвоиры. Свирепые псы рвались с поводков. Мальчишка затравленно озирался, прижимал к груди крысенка. На асфальте таяли сугробы. С зеленой вышки часового свисали сосульки. А низкое небо, перетянутое колючей проволокой, давило на мальчика-крысенка всей своей неземной тяжестью.