Наши знакомые - Юрий Герман

При этом Антонина вовсе не думала о тех словах, которые она произносила, — она следила за своим лицом и за движениями губ.

Засыпая, она представляла себе его — как он стоит перед ней в длинной красивой шубе и курит толстую папиросу.

7. А работы все нет

На лестнице она встретила Скворцова. Он был в штатском — в меховой, особого, невиданного фасона куртке, в мягкой шляпе, в красивых остроносых туфлях «джимми», в серых замшевых перчатках. Он нес большой плоский чемодан и курил не папиросу, а сигарету, как в заграничной кинокартине. И весь он был — не совсем, но немного — из кинокартины.

— Здравствуйте, Тоненькая!

— Почему это — Тоненькая?

— Похудели на лицо сильно. С работенкой не налаживается?

Она промолчала. Ей не хотелось, чтобы он выражал ей свое сочувствие. Но он сразу же забыл, о чем спрашивал, и, поставив чемодан на ступеньку лестницы, стал рассказывать, что только нынче утром пришел из загранплавания.

— Потеха была с таможенничками, — говорил он, надменно и неприятно улыбаясь, — погоняли мы их, чертей. Пробный флакончик душков заграничных нарочно разбили — вот они и давай шуровать. Смешно, честное слово…

— А за границей интересно было? — спросила Антонина.

— Нормальненько. Конечно, вы бы там совершенно глазенки вытаращили, а мы — народишко привычный. Приоделся, конечно, кое-как, — добавил он и небрежно расстегнул куртку. — Вот костюмчик купил расхожий в городишечке в одном. Бостончик.

— Почему же расхожий? — возразила Антонина. — Это выходной костюм, очень хороший.

— Каждому свое. Для кого парад, для кого — будни.

Его наглые светлые глаза с пристальным любопытством бегали по лицу Антонины.

— Развлекаешься?! — спросил он вдруг, перейдя на «ты».

— Это как же? — почему-то робко осведомилась Антонина. Ее смущали и обижали наглые глаза и небрежный тон Скворцова.

— А так же. В отношении танго и всякого прочего. На вечеринки захаживаешь?

— Нет.

— Почему ж так?

— А куда ходить?

— Ну, мало ли, — усмехаясь, ответил он, — куда пойти найдется. Вы девица ничего себе, можно сказать красивая, — как же вам некуда ходить…

— А вот некуда, — сухо промолвила Антонина.

— Найдем место! — опять усмехнувшись и точно упирая на какой-то особый, только ему известный, смысл своих слов, сказал моряк. — За местом дело не станет… Я вот к тебе зайду на днях, поговорим…

Он поднял свой чемодан, поправил шляпу и пошел вверх по лестнице.

«Попка и попка, — зло подумала Антонина, — вещи купил дорогие, а вырядился, словно попка».

Нехорошо было у нее на душе. Разговор со Скворцовым словно прилип, хоть отмывайся. И день ждал — неприятный, унылый, тоскливый.

Опять искать работу.

Первый магазин, в который она вошла, был колбасный «Гауф и К°».

Сам Гауф в белом фартуке и в кожаных манжетах стоял за прилавком. Он был худощав, мал ростом и ленив в движениях. Его печальные глаза смотрели тускло и, пожалуй, тупо. Перед ним на прилавке исходил паром стакан с крепким, почти черным чаем.

— Здравствуйте, — сказала Антонина.

Гауф кивнул головой.

— Может быть; у вас есть какая-нибудь работа?

— Нет, — вяло ответил Гауф.

— И не будет?

— Нет, — так же вяло сказал Гауф.

Антонина молчала, потупившись и разглядывая каменный, посыпанный мокрыми опилками пол. Она слышала, как посапывает Гауф, как скрежещут на улице трамваи, как бьется ее собственное сердце.

— Я могу работать уборщицей, — наконец сказала она, — убирать, мыть…

— Не надо.

— Может быть, вашим знакомым…

— Не надо.

Она подняла голову и посмотрела горячими, злыми глазами в лицо торговцу. Он равнодушно встретил ее взгляд и отошел в угол.

Антонина повернулась, чтобы уходить.

— Подождите, — крикнул Гауф, — я заверну вам обрезков…

Задыхаясь от стыда и злобы, она выскочила на улицу. Милостыню! Ей — милостыню! Не родился еще тот человек, из рук которого она примет подаяние…

Господи, что же делать?

Чтобы никто не видел ее стыда, она вошла в ворота огромного серого дома и постояла там бледная, но как будто бы спокойная.

Обрезки!

Она представила себе маленький сверток — такой, как дают старухам по субботам, — и в сверточке кружки разной колбасы: краковской, фаршированной, ливерной, кровяной… Там есть даже полсосиски и те концы колбас, которые завязаны веревочкой… копченой веревочкой.

Аккуратный маленький пакетик из желтой бумаги…

Шел крупный, липкий снег.

Приближалась весна.

Извозчики кричали рыхлыми, точно из ваты, голосами.

Снег налипал на подошвы.

Все кругом было желтовато-белым — деревья, дома, люди, ломовики.

Тающий снег брызгался, в нем разъезжались ноги, идти было неловко и трудно.

Во всех магазинах отвечали одинаково на одинаковые вопросы Антонины:

— Нет.

А если она спрашивала, не предвидится ли работы в будущем, то пожимали плечами и говорили:

— В будущем, гражданка, неизвестно, что будет…

Она заходила в колбасные лавки и в ювелирные магазины, в конфекционы и в бакалейные, в рестораны и в кафе — всюду. Иногда на нее щурились и, поразмыслив, говорили:

— Нет… Не подойдете…

Иногда на ее вопрос даже не оборачивались. Иногда ее подолгу расспрашивали. Иногда вздыхали. Иногда посмеивались. Но конец был один и тот же:

— Нет… Идите на биржу, даром время теряете.

В маленьком ресторанчике близ Сенной хозяин сидел в завешенной коврами тихой и теплой комнатке, щелкал на счетах и сосал короткую черную сигару. Он был уже сед, его, точно вылинявшие, глаза смотрели умно и неласково: толстые сизые губы под щетинистыми усами улыбались.

— Нет, я вас не возьму, — сказал он, — у меня, знаете, такое заведение, что из вас через три дня верченую котлетку сделают. Идите-ка подобру-поздорову. Вот обедом накормить могу. Желаете?

— Не надо, — грубо ответила Антонина, — я сыта…

— Ну и хорошо, что сыты, — сказал он, — и совсем превосходно, что грубить умеете. Это первое дело для красивой девушки. Засим до свиданья — занят.

Он поклонился низко и вежливо, не вставая из-за стола, и обмакнул перо в чернила.

— До свиданья, — весело сказала Антонина.

— До свиданья, — улыбнулся он и покачал головой: — Красавицей вырастете, ежели удержитесь… Красавицей! Ну, идите, идите. Когда есть будет нечего — накормлю… А главное, — добавил он многозначительно, подняв перо кверху, — а главное, не обращайте внимания.

— На что не обращать внимания?

— На все. Ходите легче. Поняли?

— Нет, — созналась она, — не поняла.

— А нет — так и не надо!

«Чудак, — улыбаясь, думала Антонина, — и что он такое говорил?»

Но ей стало как-то проще. Она больше не забегала в ворота, чтобы скрыть от прохожих стыд, ей больше не казалось, что все видят, как ее оскорбили, да и можно ли было ее оскорбить? Теперь она равнодушно входила в лавку и, дерзко спросив, нет ли работы, с нелепой и злой радостью выслушивала ответ.

Перед сном она посчитала деньги.

Несмотря на тщательнейшую экономию, несмотря на то, что она больше не покупала ни варенья, ни сушек, ни даже белого хлеба, несмотря на то, что ради сбережения дров она топила свою плиту раз в три дня и отогревалась только в постели — под всеми одеялами и шубами, несмотря на то, что вынула из корзины старые, уже выброшенные чулки и заштопала их, чтобы не тратиться на новые, которые стоили всего семьдесят копеек, — несмотря на все это, у нее осталось двадцать восемь рублей с мелочью. А истратив эти двадцать восемь, она должна была жить на пенсию в одиннадцать рублей…

Ей долго не спалось.

Стараясь надышать под одеяло, чтобы скорей согреться, она думала о том, как привести в порядок свое выцветшее, короткое и вытертое пальто… Вата в пальто сбилась, подкладка протерлась, какие-то дрянные лошадиные волосы то и дело вылезали наружу.

«Если кожей обшить по краям, — думала Антонина, — такой не очень толстой или даже тоненькой кожей. Рукава, воротник, борт и петли, пожалуй, можно — ничего получится. Но только как же я обошью? Это очень трудно, это на машине надо, а у меня машины вовсе нет, да ведь тут еще специальная машина нужна… с толстой иголкой… А может быть, руками?»

Тотчас же она представила себе, как она идет по улице в таком отделанном кожей пальто и в серой пуховой шапочке с помпоном, в перчатках, тоже серых, и в высоких, настоящих фетровых ботах…

«И не холодно, — вздрогнув от радости, подумала она, — и ни капельки не холодно, ну ничуть; мороз, снег блестит, извозчики кричат, и я иду, ботами щелк да щелк, и даже нос не потираю, так мне тепло…»

Ей было самой непонятно, почему вдруг, если обшить пальто кожей, станет тепло, но в холодной комнате, в постели, пахнущей чем-то вроде мороза, так хорошо думалось о теплом пальто, что Антонина не останавливала себя.