Чистая сила - Михаил Иманов

Четверо сидящих напротив нас ничем примечательным не отличались, но в продолжающемся молчании я стал их разглядывать. Первая пара — он и она — похожи друг на друга, если и не как брат и сестра, то, во всяком случае, как близкие родственники: оба маленькие, он — лысый совершенно и с веснушками, она — тоже с веснушками и редкими волосами, зачесанными на пробор; лицо не неприятное, потому что глаза были широко раскрыты, а в них — немного жалостливое удивление; его же лицо настолько сморщено, насколько была разглажена кожа на голове; обоим — лет, наверное, под пятьдесят.

Вторая пара: он — черноволос и худ, уши врастопырку, а на мочках значительный волосяной покров, она — полная, с круглым лоснящимся лицом, узко сдвинутыми глазами. Примерно так. Но я не мастер описывать внешность, тем более что было темно.

Все молчали, поглядывая на Мирика. Но и он молчал. Только Ванокин, толкнув меня локтем, прошептал: «Врачебная компания. Тот, что с толстой женой, кажется, по ногам, а лысый — зубной техник».

— Познакомьтесь, — наконец произнес Мирик, но при этом головы не повернул, а продолжал смотреть в пространство перед собой, то есть во входной проем.

Все, я и те четверо, что-то пробормотали приветственное с наклонением голов, имен я не разобрал. На этом предварительная процедура закончилась. Ее подытожил Мирик, произнеся: «Так!»

— Ну, что у нас сегодня? — бодро, словно получив разрешение, звонким голосом воскликнула Леночка, оглядела всех и улыбнулась; произнесла как хозяйка, приглашающая гостей приступить к еде, но не на званом ужине, а в дружеской компании; она хотела еще что-то добавить, но, взглянув на мужа, благоразумно поняла, что это будет лишним. Но улыбаться не перестала.

— Так! — повторил Мирик, но с большим значением. — Разумеется, все продумали вчерашний тезис, — и, слегка наклонив голову к «лысому», сказал: — Иван Егорович, напомните слушателям.

Иван Егорович несколько суетливо поднялся и, перебирая быстрыми движениями пальцы, начал:

— Да, да. Тезис, значит, такой… Вот, значит, так, что мы несовершенные, и поэтому работать не должны, потому что…

Но Мирик его строго перебил:

— Вы что, Иван Егорович, вы что — простую мысль изложить не можете.

— Затрудняюсь… это… — виновато пробормотал Иван Егорович.

— Затрудняетесь! Все переврали, — Мирик досадливо поморщился (жена лысого при этом испуганно взглянула на мужа), — вас послушать, так… Ведь в прошлый раз все объяснил.

— А что — хорошее дело, — громко вставил Ванокин и подмигнул Леночке, — несовершенны, так и работать не надо.

— Вы, Петя, всегда на это переводите, — укоризненно и с некоторой обидой сказала Леночка.

— А что — мне такой поворот очень даже… — не унимался Ванокин. — Работа — она совершенства требует.

— Да ну вас, — Леночка махнула на него рукой, но теперь не без кокетства.

— А разве не требует? — вдруг проговорила негромко Марта; все к ней обернулись. — Когда человек всю любовь отдает, а взамен слова получает — тогда как?

При этих словах все с удивлением посмотрели на… Мирика, только жена лысого смотрела на мужа.

— Мысль ваша, Марта Эдуардовна, видимо, интересная, — произнес терпеливо Мирик, — но должен вам заметить, что у нас другая тема.

— Ну и что, что другая, — с вызовом отвечала Марта, — а у меня одна эта.

— А что — поговорим! — провозгласил Ванокин. — Женские темы, они, может быть, самая соль. Полюбила я миленка, а миленок…

— Я прошу не устраивать балаган! — почти выкрикнул Мирик, но, сделав паузу, сказал спокойнее: — Мы здесь не для того собрались, а если кого не устраивает, то…

Он не договорил и снова стал смотреть перед собой.

— Да нет, я это… так, к слову только, — примирительно проговорил Ванокин и толкнул меня в бок. — Я — за!

Марта сидела прямо, не шевелясь, казалось, и не дышала. Я думал, что после слов Мирика она здесь не останется. Но она осталась. Это было странно, потому как не вязалось: ни с ней самой, ни с тоном, ни с настроением.

Помолчав с минуту, Мирик заговорил опять:

— Иван Егорович сформулировал неточно, потому скажу я. Вопрос был поставлен так: всякая серьезная деятельность (я имею в виду творческую и не ради хлеба насущного) невозможна до тех пор, пока человек не достигнет совершенства. Достижение совершенства — вот задача всякого мыслящего человека. Это понятно. Но заблуждения происходят от того, что считается: на каждом этапе совершенствования совершенствуется и деятельность, то есть они — совершенствование и деятельность — идут параллельно. Но в этом главная ошибка. Я думаю, Иван Егорович, вы теперь уяснили?

При этих словах он выкинул руку в сторону Ивана Егоровича, который торопливо кивнул несколько раз и опять принялся перебирать пальцы. Жена тронула его руку, и он, мгновенно перестав, поднял голову и быстро проговорил:

— Уяснил: идут параллельно.

— Вот и прекрасно, что уяснили, — сказал Мирик и повернулся к «черному». — Ну, а что вы скажете? Вы, Борис Ефимович, что-то молчите сегодня?

— Что ж, — Борис Ефимович, до того сидевший невидно, закинул ногу за ногу и обхватил колени руками. — Что ж, я с этим согласен, что параллельно. Но — пути? Мы забыли о путях. Деятельность — это понятно: если врач стремится стать Фрейдом, ученый — Эйнштейном, поэт — Пастернаком — это понятно. Но пути? Это если каждый начнет совершенствоваться по системе, то что же будет… с личностью? Как же с личностью быть? Никто не оспорит, я думаю, что всякий великий — личность.

— Нет, дорогой Борис Ефимович, здесь у вас ошибка, — Мирик снисходительно покачал головой. — Ошибка у вас.

— Да в чем же ошибка? — в тон ему проговорил Борис Ефимович.

— А в том ошибка, — неожиданно резко отвечал Мирик, — что путь совершенствования один. И не «пути», как вы выражаетесь. Это если каждый по своей дорожке идти станет, то неизвестно, куда забредет. Другой вопрос — по силам ли каждому? Отвечаю: каждому не по силам. Дело-то в том, что только личность о совершенствовании задумывается, только она. Что же касается параллельного хода деятельности и личного совершенствования, то, — он ткнул в сторону «лысого», потом в сторону «черного», при этом Борис Ефимович руки с колен снял, а Иван Егорович сначала стал перебирать пальцами, но потом скрепил себя с видимым усилием, — никакого параллельного хода быть не может, а есть один путь: сначала совершенствование, а потом деятельность.

— Да, сначала нужно самому устать, а уж потом… — вставила Леночка.

— А что потом? — вновь подмигнув Леночке, сказал Ванокин.

— А то! Будто сами не понимаете, — проговорила Леночка быстро и отвернулась.

— Я тоже не понимаю, — сказала со своего места Марта.

Мирик бросил на нее быстрый взгляд.

— А то, — заговорил он в пространство, — что пока человек не достигнет определенной степени (вам слово «совершенствование» не нравится, так я его «готовностью» заменяю), так вот: пока не достигнет определенной степени готовности, он не имеет права за серьезную деятельность приниматься. Повторяю, что разумею деятельность на пользу человечеству, а не ради хлеба… Заключаю: деятельность неподготовленного человека не может быть полезна. Она — вредна.

— А если предположить, что это и так, — сказал «черный», снова сцепив руки на коленях, — то все-таки: каковы же пути? То есть, по-вашему, путь?

— Скажу и об этом, не беспокойтесь, — бунтарские нотки в тоне «черного» были ему явно неприятны. — Путь один: примирить духовное с телесным.

— Хорошенькое дело! — как бы для себя, но достаточно громко проговорила Марта.

Но Мирик на возглас внимания обратить не захотел и продолжал так же рассудительно:

— Если называть это теорией, то она называется «Теория родства». Поясню. Считается, что главное для духовности — освободиться от плоти, от тела. Более того, считается, что плоть надо умерщвлять, мол, от этого духу только свободнее. Но тело сильно и живуче, и духу приходится вступать в борьбу. Общеизвестно, что тело почти всегда побеждает в этой борьбе. И вот вопрос: для чего духу тратить свои ценные силы на борьбу с собственным телом, если от него все равно до самой смерти не уйти? Вывод: с телом нужно войти в согласие, устранить противопоставление и тем самым погасить вражду.

— Так, значит, — да здравствует желудок! — не мог утерпеть Ванокин.

— Между прочим, здравствовать желудку тоже не мешает, — заметил Мирик. — Но это только к слову. И не надо так вульгарно, не надо крайностей! Я говорю о примирении тела и духа, как о примирении отцов и детей, потому что ведь духовное порождено телесным — мы материалисты. Так зачем же восставать на родителя, даже если родитель в чем-то и отстал от новых веяний. В древности говорили: «Чти». Не говорили: «люби» или «уважай», но — «чти». Поэтому путь простой: компромисс. Даже если и излишеств требует тело — дай ему, прости его несовершенство и собственно телесную суть: от себя оторвешь, но зато для своей духовной работы много сил сбережешь. Хотя, конечно, очень распускаться позволять нельзя. Этого требует, в конце концов, и гигиена тела. Вот и нужно тело в примерных таких рамках держать. Я думаю, медикам понятно. А вот аскетизм — тоже понятие широко распространенное и, к сожалению, еще не изжитое — вещь и вредная и безнравственная. Все равно, как если бы сын посадил отца на хлеб и воду, пусть даже и ради каких-то великих целей. Страдание еще хуже. Если там только тело страдает, то здесь еще и дух. Страдание, если хотите, — эгоизм духа. Страдая сам, он заставляет страдать и тело, то есть своего прямого родителя. Вот что я хотел сообщить. Вкратце, конечно.