Я - писатель незаконный (Записки и размышления о судьбе и творчестве Фридриха Горенштейна) - Мина Полянская

Выходит, нет убежища у бедного еврея даже под мантией (под видом) доктора Оксфорда! (Исайя Берлин был, надо сказать, почетным доктором не только Оксфорда, но и многих других университетов). Пушкин сказал однажды сокрушенно, что как ни пытался в "Борисе Годунове", спрятать уши (в данном случае вольнолюбивые идеи) под колпак юродивого, ничего не вышло: торчат! Так и здесь: как ни пытался еврей спрятать уши под колпак доктора Оксфорда, ничего из этого не вышло: торчат!

Я заинтересованно читала текст, не столько потому что меня беспокоило положение Берлина или Наймана в Оксфорде, сколько потому что он пародоксальным образом подсвечивал ситуацию в другом столичном привилегированном учебном заведении, а именно, на Высших сценарных курсах, где Найман учился вместе с Горенштейном. Тонкий текст, просочившийся сквозь зазоры слов и букв сообщал мне о делах "давно минувших дней". То, как Найман видит "сэра" - это видение человека, так и не сумевшего освободиться от тяжкого гнета особого, "лестничного" мировосприятия. А что я подразумеваю под "лестничным" мировосприятием, попытаюсь сейчас объяснить. Мне, к сожалению, потребуется провести сугубо негативную работу для моей "ретроспективной" гипотезы.

***

В коротком эссе-воспоминании Наймана о Горенштейне "Отчужденный"*, эссе-некрологе, которое я также восприняла как исповедь, присутствует даже вполне конкретная лестница, по которой бегут наверх, обгоняя друг-друга студенты курсов, будущие мастера кино. Судя по всему, это лестница общежития литературного института, в котором "Высшие сценарные курсы" арендовали комнаты для занятий**. По этой лестнице поднимаются наверх также Горенштейн и сам Найман. Автор фиксирует в тексте характерный момент, определенную перспективу: на лестнице он "позволяет" себе небольшое "развлечение" обогнать Горенштейна, бросив ему сверху вниз: "привет". Остановимся на этом кадре.

______________

* Октябрь, 2002, 9.

** Курсы располагались в двух небольших комнатах в помещении Театра киноактера на улице Воровского, занятия проводились еще и в Доме Кино.

Известно, что лестница - традиционный топос неравенства. Вспоминается теория, восходящая еще к Платону и Аристотелю и популяризированная в 18-м веке Шарлем Бонне, теория "лестницы существ". Все формы сущего, утверждает она, - от атома до Архангела - находятся в иерархическом, соподчиненном положении. Все сущее смотрит друг на друга или сверху вниз, или снизу вверх. Равенства нет как нет. Например, одуванчик смотрит на розу снизу вверх, а человек на ангела, само собой, тоже снизу вверх, а ангел на человека сверху вниз. Что же касается человеческих рас, то и они соответственно их "органической ткани" соподчинены. И так далее, до бесконечности. Эта лестничная теория искренне возмущала Гете. Однажды он сказал: "Я вообще не выношу такую лестницу существ, на ступенях которой расставляется духовность. Я склонен верить, что дороги духа проходят не друг над другом - они идут рядом друг с другом. В любом случае я уверен, что тому, кто вносит свой вклад в историю, вовсе не нужно завидовать месту другого".*

______________

* Goethe, Gespraeche, Gespraech mit H. Luden am 19. August 1806, in: Werke, Weimarer Ausgabe, v, 2, S. 98, Привожу цитату в собственном переводе.

Итак, два начинающих сценариста поднимаются по лестнице, и я как будто вижу их обоих: Горенштейна, болезненно худого, с лицом, как он писал о себе, покойницкого зеленовато-землистого оттенка, в рваных киевских ботинках и в пиджаке с чужого плеча, и Наймана - благополучного, нарядного, элегантного, рекомендованного авторитетными людьми, обгоняющего.

"Так или иначе, - пишет Найман, - я позволял себе небольшое развлечение: бросить, обгоняя его утром на лестнице, "привет" и наблюдать, как он преодолевает несколько секунд желание немедленно покончить со всем на свете, со всем человечеством и мирозданием, только чтобы никогда больше ничего подобного, возмутительного, невыносимого не слышать. Потом с отвращением - ко мне, к пустоте моего приветствия, к скорости моего передвижения по этим ступенькам (курсив мой - М. П.) и этому утру - он отвечал, картаво, со специальным презрительным агрессивным еврейским акцентом, почти выташнивал, "привет".* Сотрясаемый в негодовании куст, готовый загореться и сгореть, лишь бы сжечь бессмысленно чирикающего колибри. Все говорили, что "у Фридриха ужасный характер" - характер, действительно, был, но до характера я всегда видел страсть, вот эту самую: выжечь из реальности никчемное, неточное, застрявшее по небрежности. Если не из реальности, то по крайней мере из слов... В моих ларах и списках его имя занимает место среди тех нескольких, про которых, когда кто-то из них умирает, я с тоской думаю: почему я пропустил раз или два поговорить с ним так, чтобы его хорошенько послушать?"** Текст звучит исповедально, как позднее раскаяние, особенно последние строки. "Я с тоской думаю: почему я пропустил раз или два поговорить с ним так, чтобы его хорошенько послушать?".

______________

* Поскольку Горенштейн не картавил, то, стало быть, специально дразнил Наймана.

** Октябрь, 2002, 11.

Текст этот, по моему, тоже очень хорошо написанный, - раскаяние человека, знающего о себе то, чего многие не знают. А знает Анатолий Найман о себе то, что участвовал в общем хоре травли Горенштейна, и, более того, относился к тому меньшинству, которое заявляло, что у автора "Дома с башенкой" таланта нет. Просто у автора хорошая память. Так говорил Найман по воспоминаниям Горенштейна. "Да, у меня хорошая память", - ответил Найману Горенштейн.* Оценки, подобные Наймановской, быстро подхватывались другими. Наряду с политическим приговором в литературных кругах ("рассказ "Дом с башенкой" написал фашист") они способствовали разрастанию того самого снежного кома отторжения, который привел в конечном счете к отчислению Горенштейна с курсов.

______________

* Товарищу Маца.

Образ лестницы Горенштейн использовал в одном из своих последних публицистических сочинений в описании "транзитного" пребывания в Вене, до переезда в Западный Берлин. Только здесь это была уже эмигрантская лестница. "Одна дама - дамы, дамы, кругом одни дамы - сказала: "Здесь вы не будете писателем" (Я уже тогда написал "Место" и "Псалом" и прочие свои сочинения, которые лежали мертвым бумажным пыльным грузом в чемоданах, тогда как "наши писатели" сновали взад и вперед по черной венской лестнице и по всему миру. Уже тогда все было распределено: парочка гениев, с полдюжины больших талантов, ну, а среднего калибра не счесть)"

"Но вернусь к черной лестнице, - заключил он, - по которой эмиграция сновала. Конечно, дарвинизм, рога и копыта, но, скорее, не стадного, а стайного типа, потому что зубы показывают".

Помню, мы ехали в автобусе - (это было после того, как кот Крис, а это был крайне нервный кот, однажды набросился на Фридриха, и решено было, что Фридрих будет ночевать у нас), и говорили о многотрудной жизни в литературе. И вдруг он сказал:

- Я часто вел себя неправильно в жизни.

- Неужели? Как, например?

- А вот так: бывают случаи, когда лучше промолчать, уйти от разговора, не называть некоторых имен. Словом, быть дипломатичным... Вот, например, я плохо отозвался об одном из друзей Эткинда, когда он в последний раз у меня был, и Эткинд на меня обиделся. Надо будет это как-нибудь исправить"*.

______________

* Этого, увы, не произошло: им потом не довелось уже встретиться.

- С этим трудно поспорить, Фридрих, - ответила я. Однако он тут же спохватился и сказал:

- Впрочем, знаете, я такой же эпатажный, как Пушкин, который тоже не был снобом. Сноб дорожит вкусами и манерами высшего общества. Пушкин эту моду и эти манеры знал и нарушал и в большом, и в малом.*

______________

* В статье "Тайна, покрытая лаком" Горенштейн почти дословно повторил эту мысль.

***

Французский культуролог Пьер Бордье в книге "Что значит говорить" рассматривает язык и речь как главное средство борьбы за "место среди живущих". Язык - символическое проявление власти, общение - борьба за превосходство. Умение говорить адекватно расстановке сил в той или иной речевой ситуации - признак социального здоровья, "знак качества". Собственно, этой теме посвящена пьеса Бернарда Шоу "Пигмалион".

"Вы слышали ужасное произношение этой уличной девчонки? - спрашивает Хиггинс, - Из-за этого произношения она до конца своих дней обречена оставаться на дне общества. Так вот, сэр, дайте мне три месяца сроку, и я сделаю так, что эта девушка с успехом сойдет за герцогиню на любом посольском приеме. Мало того, она сможет поступить куда угодно в качестве горничной или продавщицы, а для этого, как известно, требуется еще большее совершенство речи. Именно такого рода услуги я оказываю нашим новоявленным миллионерам. А на заработанные деньги занимаюсь научной работой в области фонетики и немного - поэзией в мильтоновском вкусе".

Элиза Дулитл вошла в светское общество, не благодаря образованию, талантам и другим подобным достоинствам, а благодаря приобретенным изящным манерам, одежде и отшлифованному произношению.