Направо и налево - Йозеф Рот

— Прекрасный семейный альбом, не правда ли? — раздался голос позади него. Это был Николай Брандейс.

— И вас арестовали? — спросил Пауль.

— Я пришел добровольно, пусть и не совсем, — сказал Брандейс. — Нашему брату частенько приходится здесь бывать. Уверяю вас, в этом нет ничего приятного. Но у меня вошло в привычку рассматривать эти портреты мертвецов, прежде чем зайти в управление полиции. Это меня утешает. Придает мужества. Вы не думали, сколько их умерло, и ни одна душа о них не вспоминает? Из этого можно заключить, сколько людей подобного сорта еще живет. Так они и бродят по проселочным дорогам — а за ними смерть, за ними смерть… Однако я взбодрился. Не проводите ли меня? Мне нужна виза.

Виза нужна была Брандейсу, чтобы отправиться в Литву для встречи со старыми партнерами. Он принадлежал к числу беженцев без документов; у него был только временный паспорт для лиц без гражданства, что весьма затрудняло путешествия.

— Если вы меня проводите, — сказал Брандейс, — то воочию убедитесь, как мало я отличаюсь от тех мертвецов. Пойдемте!

Чиновник сидел за деревянным барьером и был, подобно полицейским чиновникам всего мира, любителем слишком натопленных комнат. Так как он служил в отделе по делам иностранцев, то всех иностранцев ненавидел. В ответ на «Доброе утро!» Брандейса чиновник спросил:

— Что вам угодно?

— Пожелать вам доброго утра, — сказал Брандейс, — а затем получить въездную и выездную визу.

— У вас нет вида на жительство!

— Я запросил его. Он еще не готов.

— Тогда вы можете выехать, но не вернуться.

— Все-таки я вернусь! — сказал Брандейс. Эту фразу он прошептал будто по секрету.

У чиновников есть одна особенность — удостаивать посетителя взглядом лишь после третьей или четвертой фразы, будто они исходят из предположения, что все иностранцы на одно лицо и достаточно узнать одного из них, чтобы получить представление обо всех прочих. Только теперь полицейский поднял глаза. Взглянул на могучую фигуру Брандейса, тяжелое пальто с поднятым воротником. Потом встал, чтобы сократить разницу в росте между собой и иностранцем. Он что-то хотел сказать, но тут громко заговорил Брандейс:

— Вы господин Кампе, не так ли? Я вернусь часа через три. — Он показал тростью на стенные часы. — Всего хорошего. Вот увидите, — сказал он Бернгейму, — через три часа я получу визу. И лишь потому, что назвал его по имени, которое легко было узнать. Он, вероятно, ничего дурного не сделал. Но поскольку мне известно его имя, он опасается, что я что-то про него проведал. Кто из нас без греха.

— А если вы все же визы не получите? — спросил Бернгейм.

Брандейс протянул ему датский паспорт:

— Тогда поеду с этим.

— Фальшивый?

— Кто может знать, — заметил Брандейс, — что в этом мире истинно? Вы о сукне подумали?

— Да, деньги, господин Брандейс…

— Не деньги, — перебил Брандейс, — сукно! — Он устремил свою трость к небесам, попрощался и оставил Бернгейма одного.

Бессонная ночь, фотографии, которые он видел, разговор с Брандейсом в полиции, воспоминания о сделке, о деньгах, о Теодоре — все это расстроило Пауля Бернгейма. Насколько сильным показался ему Брандейс, настолько же слабым казался он себе сам. Широкая площадь, открывшаяся перед ним, была устлана снегом — тот падал всю ночь, и транспорт еще не успел его уничтожить. Кричали торговцы, громыхали вагоны надземки, грохотали грузовики. Пауль впервые оказался в этой части города ранним утром. Он знавал ее лишь мягкой тихой зимней ночью, всю в золотистых огнях больших магазинов, лавок, станции метро. Теперь же площадь, сумбурно застроенная, была отчетливо видна; несмотря на белый снег, угадывалась тень большого здания полицейского управления из темно-красного кирпича, а магазин, казавшийся вечером благодаря освещению таким близким, отодвинулся теперь дальше, в однообразную белизну домов. Была какая-то взаимосвязь между этой площадью и фотографиями неопознанных мертвецов в полицейском участке. И Пауль бросился вниз по лестнице в метро, как будто оно было не средством передвижения, а теплым безопасным подземным убежищем. Впервые за долгое время он ехал в вагоне с множеством других людей. И в каждом незнакомом лице находил, как ему казалось, черты сходства с теми мертвецами. Дома он лег спать.

Обычно сон прогонял дневные страхи, и искусственно созданная ночь одаривала Бернгейма изменившимся, как бы другим днем. Сегодня же хитрость, с которой Пауль обыкновенно обманывал беду, оказалась тщетной. Проснувшись, он увидел перед собой объемистое письмо от матери — такие всегда содержали неприятности. С тех пор как госпожа Бернгейм стала экономить на почтовых расходах, она писала только по поводу какого-нибудь несчастья, к тому же очень бегло, чтобы полностью использовать как стоимость почтовой марки, так и поверхность почтовой бумаги.

К письму матери было приложено другое — от Теодора. Тому нужны были деньги. Обладай Пауль более цепкой памятью, от его внимания не ускользнуло бы сходство между стилем письма Теодора и его собственным оксфордских лет.

«Дорогая мама! — писал Теодор. — Непременно нужны monnaie. Здоровый образ жизни, свежий воздух, фальшивое имя. Гостеприимство предельное. Часто думаю о тебе и о Пауле, но нет ни минуты, чтобы обменяться мыслями. Срочно нужны monnaie. Можно по телеграфу. Почта здесь работает медленно. Целую, твой сын Теодор».

К этому госпожа Бернгейм написала растроганное сопроводительное письмо. Чем дольше оставался Теодор на чужбине, чем реже подавал о себе вести, тем благороднее, беднее, беспомощнее он ей казался. Да, она, которая в присутствии Теодора с боязливым ужасом воспринимала его друзей, его таинственные прогулки, поездки, брошюры, газеты, — начала теперь люто ненавидеть «правительство» и возлагала на «евреев» ответственность за «несчастье» Теодора — так она называла его бегство. «Он страдает за политику!» — эта формула польстила однажды ее материнскому тщеславию. Но все-таки, когда Пауль писал матери, что не может дать денег, так как из-за Теодора взял уже на себя огромный долг, и что было бы проще посылать брату каждый месяц арендную плату за его комнату, госпожа Бернгейм возмущенно возражала, что не собирается приносить ради своих детей еще большие жертвы. «Я отдала вам всю свою молодость!» — писала она. Иногда госпожа Бернгейм действительно верила, что не будь у нее сыновей, она постарела бы не так скоро. Узы крови — самые крепкие, писала она дальше, и братья должны помогать друг другу.

Между тем она копила деньги на свою старость. У нее был чемодан, полный купюр, которые все больше обесценивались, но в надежность которых она непоколебимо верила. Напрасны были старания Мервига и Пауля. Однажды, мудро воздержавшись от военного займа, она уверовала в свой «финансовый инстинкт», как она выражалась. Когда Пауль приезжал домой, она просила у него несколько купюр. «Ты сможешь на них разве что газету купить!» — говорил ей Пауль. Она шла к чемодану и заботливо присоединяла их к остальным.

Однажды Пауль проснулся с решением отважиться на сделку с Брандейсом. Он позвонил. Ему сказали, что Брандейс в отъезде и прибудет через неделю. Пауль ждал. И чтобы не потерять решимости, говорил себе каждый день: я должен разбогатеть. Наконец Брандейс вернулся. Они встретились.

— С деньгами, — начал Брандейс, — вы можете повременить, господин Бернгейм.

— Нет, — сказал Пауль, — я пришел по поводу сукна.

— Слишком поздно, — сказал Брандейс, — я его продал. Вы должны признать, что я еще раз разговаривал с вами перед отъездом.

— Да, мимоходом, едва упомянули…

— Не хотел показаться назойливым, господин Бернгейм. Свойство, которое в людях моего сорта так часто осуждают.

Они сидели в кондитерской. Брандейс оглядывал побеги растений на стенах, походившие на опухоль, на бубонную чуму в призматических формах, задрапированные торшеры в глубоких нишах, к которым прислонились обнаженные нимфы в виде восьмигранников — интерьер в модернистском стиле. «Значит, так теперь строят», — сказал Брандейс. Он, казалось, забыл о делах Пауля.

Бернгейму хотелось к ним вернуться.

— Не будем больше говорить о старом, — сказал Брандейс. — Я на вас не в обиде. Возможно, вы были правы. Во всяком случае, я по сию пору никаких денег не получил. Боюсь, снова придется сесть в поезд. И снова брать визу…

Когда принесли вечернюю газету с курсовым листком, Бернгейм заметил, что Брандейса курсы валют не беспокоят.

— Вы удивлены? — спросил Брандейс. — Я вчера все продал.

— И?..

— Купил доллары.

Прежде чем проститься, он сказал:

— Продавайте и вы, господин Бернгейм.

Однако Бернгейм не стал продавать.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

IX