Венецианская маска - Рафаэль Сабатини

Он поднял на нее глаза и встретил успокаивающую улыбку. Из своей маленькой парчовой сумочки она извлекла сверток и положила перед ним на зеленый стол.

— Какой смысл? — спросил он. — Моя удача исчезла.

— О, трус! — засмеялась она. — Ты признаешь свое поражение? Нынче побеждает стойкость.

Он продолжил игру, увеличивая ставки крупно и неистово, неизменно проигрывая, пока опять все деньги не вышли. Но и тогда эта дама не позволила ему встать.

— У меня при себе чек на две сотни в банке Виванти. Подпишите чек и возьмите деньги. Вернете мне их из своего выигрыша.

— Мой ангел! Мой ангел-хранитель! — обратился он к ней нежно, а затем рявкнул лакею, чтобы тот принес ручку и чернила.

Сначала он проигрывал. Но, наконец, направление Фортуны изменилось. Его выигрыши образовали перед ним кучу, похожую на крепостной вал, когда тучный банкир, наконец, объявил, что с него достаточно. На этом Вендрамин сгреб свои выигрыши и вышел из игры. Но искусительница остановила его.

— Вы оскорбляете Фортуну, когда она улыбается вам так благосклонно? Друг мой, стыдно! Поставьте на банк все, что у вас есть.

Игрок колебался лишь мгновение.

Сделанный им банк неуклонно шел в пользу понтирующих. Сложенные столбики быстро убавились, и Вендрамин, побледневший от возбуждения, играл резко и грубо; учтивость вовсе покинула его.

Что касается дамы, которая подстрекала его к этой глупости, то Марк-Антуан почти не сомневался, что перед ним — таинственная виконтесса, о которой говорил Лальмант: дама, для которой Лебель добыл титул, чтобы облегчить ей деятельность в качестве тайного агента. Марк-Антуан исподволь наблюдал за ней. То ли от того, что она вызывала у него интерес, то ли движимая своим собственным интересом, но взглядом своих голубых, как незабудки, и ясных, как летнее небо, глаз она предоставила ему полное понимание того, каким образом могла она управлять мессером Вендрамином.

Если бы его не ждали в особняке Пиццамано и не нависла бы угроза опоздать, он бы задержался только ради того, чтобы познакомиться с ней. Но игра, похоже, затягивалась на часы. Он тихо встал и так же тихо удалился; его уход остался незамеченным.

Глава XI. БОЛЬШОЙ СОВЕТ[28]

Лальмант сразу же вручил Марку-Антуану запечатанное письмо от Барраса. Оно подтверждало для Камиля Лебеля инструкции сохранять дружественные отношения со Светлейшей, но указывало, что теперь было бы желательно намекнуть венецианцам, что под бархатной перчаткой скрыта железная рука. Баррас предлагал потребовать изгнания с венецианской территории бывшего графа де Прованс, который нынче именовал себя Людовиком XVIII. Гостеприимство, проявленное по отношению к нему Светлейшей, могло истолковываться как враждебное к Франции с тех пор, как в Вероне, которую он превратил во второй Кобленц, так называемый король Людовик XVIII стал активно плести интриги против Французской Республики. Баррас только выжидает, когда его взгляды будут разделять в правительстве, которое по-прежнему не решается замутить ту спокойную поверхность, какую Венеция представляет собой сейчас.

Марк-Антуан забеспокоился. Верность своему королю, которую он должен соблюдать как его верноподданный, заставляла испытывать мучения при мысли об этом несчастном правителе, который колесил из одного государства Европы в другое, пока не был принят здесь, и о том, что он вновь будет изгнан в эти бесконечные скитания.

В молчании он сложил и спрятал в конверт письмо и только тут заметил угрюмость, с которой облокотившийся на стол Лальмант наблюдал за ним.

— Здесь ничего нет для вас, Лальмант, — сказал он, отвечая на пытливый взгляд.

— Ах! — зашевелился посол. — Тогда у меня, пожалуй, найдется кое-что для вас.

Лальмант сразу стал строгим и официальным.

— Мне доложили, что, как было подслушано, посол Британии извещен о намерениях Бонапарта по поводу союза с Венецией.

Более всего в этом заявлении Марка-Антуана потрясла очевидная тщательность шпионской организации Лальманта.

— Вы говорили, что он глупец.

— Это вопрос не его ума, а его информированности. Как вы знаете, то, что он сказал, оказалось правдой. Можете ли вы объяснить, как он добрался до этого?

Тон Лальманта стал жестким. Он бросал вызов. Пауза Марка-Антуана, улыбнувшегося в ответ, не выдала его секундного замешательства.

— Очень просто. Я рассказал ему.

Лальмант мог ожидать любого ответа, но только не этого. Он был обескуражен подтверждением того, что подозревал против собственной воли. От изумления его широкое крестьянское лицо побелело.

— Вы ему рассказали?

— Это было темой моего визита к нему. Разве я не упоминал об этом?

— Конечно, нет! — Лальмант вспылил, но тотчас овладел собой, и из его поведения было видно, что его недоверие рассеялось. — Вы расскажете мне, с какими намерениями?

— Разве это не ясно? Чтобы он мог повторить их и таким образом успокоить тревоги венецианцев, что оставит их бездеятельными.

Прищурившись, Лальмант рассматривал его через стол. Потом он предпринял, как он полагал, решающий ход.

— Тогда почему, если вы придерживались такого мнения, вы инструктировали меня, чтобы я держал в тайне предложение Бонапарта? — с горячностью потребовал он. — Ответьте мне на это, Лебель!

— Что такое? — глаза Марка-Антуана посуровели. — Ладно, лучше я отвечу и уничтожу какие бы то ни было причуды в вашей голове. Но — боже мой! — ведь смысл очевиден даже для тупиц.

Он оперся руками о стол и наклонился к послу.

— Вы действительно неспособны постичь, что одно дело — формальное предложение, которое предположительно может быть принято, а совсем другое — извлечь такую выгоду, которую можно получить от распространения ни к чему не обязывающего слуха с тем же эффектом. Вижу, вы теперь понимаете. Что ж, это успокаивает. Я начал было терять надежду на вас, Лальмант.

Сопротивление посла ослабло. Он смущенно опустил глаза и заговорил нерешительно.

— Да. По-видимому, я должен был понимать это, — согласился он. — Я приношу вам свои извинения, Лебель.

— За что? — едко прозвучало требование признания, которого Лальмант до сих пор не сделал.

— За… За то, что приставал к вам с ненужными вопросами.

Этой же ночью Марк-Антуан написал длинное зашифрованное письмо мистеру Питту, в котором он не щадил сэра Ричарда Уортингтона, а на следующее утро он отправил его и письмо матери с нарочным капитану английского корабля, отплывающего из порта Лидс.

В тот день он больше не писал официальных писем. Его постоянная переписка с Баррасом представляла собой самую трудную и искусную из всех операций, которые он выполнял в Венеции. В его обыкновении было писать депеши исключительно собственной рукой, будто секретарь был занят, присовокупляя к ним звания и подпись мертвого Лебеля, которую он натренировался в совершенстве воспроизводить.

Дни пролетали в напряженном ожидании Большого Совета, который дож обещал созвать в скором времени. Наконец, этот день настал, и в тот же вечер Марк-Антуан узнал в особняке Пиццамано, что произошло на этом собрании.

Он встретил здесь Вендрамина, который чувствовал себя триумфатором. С трибуны огромного зала Большого Совета он красноречиво осудил небрежность Сената, поставившего страну в положение защищающейся стороны. Были назначены четыре Проведитора — Материка, Лагуны, Итальянских провинций и Далматских провинций, — увеличен штат чиновников, щедро выделены деньги, но, как теперь выяснилось, эффективные приготовления не были предприняты.

В конце пылкой речи он детально обосновал свои требования: собрать войска в провинциях и доставить их прямо в гарнизоны городов метрополии; обеспечить войска провиантом и обмундированием; должным образом вооружить и укомплектовать людьми порт Лидо; то же проделать с кораблями Светлейшей, — короче, немедленно осуществить все меры, необходимые для подготовки государства к войне, в которую Самая Светлая Республика в любой момент может оказаться втянутой, вопреки своему благородному и похвальному стремлению к миру.

Когда он спустился с трибуны, страх охватил толпу великих патрициев, собравшихся под этими легендарными сводами, покрытыми листами чистейшего золота и шедеврами, созданными кистью Тинторетто и Паоло Веронезе. С портретов, расположенных вдоль стен, глаза приблизительно семидесяти дожей, управлявших Венецией с восьмисотого года, смотрели на своих потомков, в чьих ослабевших руках находились теперь судьбы нации, которая некогда была в числе самых могущественных и богатых на земле.

Не имело смысла проводить голосование, ибо было ясно, что рукоплещущие барнаботти, составляющие три сотни из числа присутствовавших, настроены поддержать Вендрамина.

Людовико Манин, дрожавший над своим герцогским одеянием, с серым лицом под корно — усыпанным драгоценными камнями колпаком, свидетельствующим о его царственном положении, — объявил кротким и безжизненным голосом, который терялся в этом огромном пространстве, что Сенат немедленно предпримет шаги во исполнение желания Большого Совета, и, в заключение, обратился с просьбой к богу и Пресвятой Деве, умоляя их взять Венецию под свое покровительство.