Петтер и красная птица - Ульф Старк

Да я уж и сам сообразил, что надо мне возвращаться к своим. Честно говоря, давно сообразил. Всё равно я таскал их всех за собой, и деваться мне от них было некуда.

Я, наверное, сам не заметил, как заснул на припёке. Помнило только, что будто тёплая рука прикрыла мне глаза. Последнее, что я видел, это краснокрылую птицу, которая парила высоко в голубом небе, где медленно растворялись и исчезали белые облака.

Когда я снова открыл глаза, около нас стояли два полицейских. Нам пришлось собрать свои вещички и ехать с ними в участок. Там они спросили меня, как моё имя, кто мои родители, адрес и номер телефона. Ни про каких лисиц они не спрашивали. Они позвонили к нам домой и объяснили, где я нахожусь. Весёлого продавца сосисок я так больше никогда и не видел. Я улёгся у них на скамейку и сразу почувствовал, что весь горю, как в огне. Я был мокрый от пота, и в то же время меня так знобило, что зуб на зуб не попадал.

За мной приехал Оскар. Помню, что он нёс меня на руках, как маленького. Моя голова лежала у него на плече. Он держал меня очень крепко, будто боялся уронить. Во мне пылал какой-то холодный огонь, от которого меня трясло. Мы почему-то не могли ничего сказать друг другу, хотя ему, наверное, тоже хотелось. Мы были оба как немые. Он уложил меня на заднее сиденье нашего «деда» и укрыл одеялом. И не сразу отошёл. Я увидел, что он смотрит на меня жалобными глазами, будто просит о помощи. Потом он наклонился и сжал в ладонях мою голову, будто это футбольный мяч.

— Ребёнок ты мой, — сказал он. — Милый мой ребёнок.

И больше он ничего не сказал. Потом мы поехали. Я открывал глаза и видел перед собой его крепкий затылок. Он вёл машину на большой скорости, и мне казалось, что мы будем ехать так вечно и никогда не приедем. А потом шум машины превратился в пение птиц, в целый хор щебечущих птиц.

12

Мне много чего хотелось сказать. Но я стал немым. Я заболел, и у меня была высокая температура, и озноб, и бред. Но хуже всего, что я не мог выдавить из себя ни звука. Я открывал рот, как рыба, а голос куда-то пропал. В голове у меня теснилась масса слов, и все они хотели выскочить наружу, а горло мне заткнуло будто пробкой, я никак не мог её вытолкнуть, эту чёртову пробку.

Я разговаривал на своём немом языке с немыми рыбами. Может, они меня понимали. Оскар купил мне аквариум и поста-вил на стул рядом с кроватью. Я смотрел, как в вечнозелёной воде, над подводными скалами с шевелящимся лесом водорослей, плавала, изгибаясь, вуалехвостка в окружении гуппий, меченосцев и других красивых рыбок. Я лежал в своём немом мире и следил глазами за рыбками. Я помню, как около меня на кровати сидел Оскар, или Ева, или Лотта, и помню их встревоженные лица. Помню, как пришёл врач, как он осматривал меня и сказал: «Не вижу никакой органической причины его немоты».

Всё вокруг было какое-то нереальное. Я видел и слышал всё будто через стекло, будто находился в стеклянной клетке. Эта комната с жёлтыми обоями была будто и не комната вовсе, а огромный аквариум. Может, всё это от высокой температуры? Я по-прежнему чувствовал в себе ледяное пламя. Одна только огненно-красная птица могла бы устоять перед его голубоватыми ледяными языками.

Но я начал не с того. Сначала надо бы не про то, как я болел и как я стал немым. И не про тот странный сон, и не про птицу, и не про «Книгу Рож». Начать надо бы с того вечера, когда я вернулся домой. Онемел я уже потом. И всё остальное случилось потом.

Я не знаю, сколько мы ехали, пока доехали до нашей улицы, и наш «дед» вскарабкался наверх и свернул к нашему дому.

Лотта кинулась к машине и ещё на ходу открыла дверцу. «Динь-динь-динь», тоненько позвякивали серебряные колокольчики. Плакала она или смеялась? А со мной творилось что-то непонятное, я, кажется, чуть не разревелся, когда увидел её, а на ней эти старинные серёжки, и услышал это тоненькое позвякиванье. Она подпрыгнула и повисла у меня на шее.

— Ой, Петтер! — затараторила она. — Противный Петтер как я по тебе соскучилась. Плохой нехороший противный гадкий Петтер никогда никогда больше не убегай от нас. Скажи что больше не будешь скажи скажи а то я тебя убью до смерти.

И она стала бить меня кулачками в грудь, чтобы показать, как она будет убивать меня до смерти. По щекам у неё катились слёзы, и она слизывала их кончиком языка. Она молотила и молотила изо всех сил, и мне это было ужасно приятно. Я потянул её за собой и повалил на заднее сиденье.

— Сдаюсь! — сказал я. — Больше не буду. Честно.

Я крепко держал её. Но она была очень сильная для такой маленькой девочки. Она вывернулась и попробовала положить меня на обе лопатки. Мы барахтались и боролись. Тут она принялась меня щекотать, а я стал хохотать. Она тоже хохотала.

— Кончай! — крикнул я. — Ой, не могу! Сейчас умру! Но она уже перестала. А мы все хохотали. Мы хохотали просто потому, что мы опять вместе.

Я любил её. Я любил её клоунскую мордашку. И любил даже самые ужасные её рожи — может, просто по детской дурости? Когда я так говорю, получается какая-то слюнявая чушь. Но она правда была удивительная девчонка. Просто чудо, а не девчонка. Они мне потом рассказали, что эта дурёха, когда узнала, что я сбежал, собрала свои вещички и хотела уже бежать за мной. Когда её не пустили, она стала брыкаться, и лягаться, и вырываться, и кричала, что она всё равно пойдёт меня разыскивать. Наверное, именно в таких случаях говорят, что хочется провалиться сквозь землю.

— Хорошо, что ты не поехал в свою Америку и не сделался миллионером, — сказала она. — А знаешь, я выучила новые рожи. Хочешь, покажу?

Так. Что же было дальше? Заболел я по-настоящему только ночью. Хотя, когда вылез из машины, ноги у меня дрожали. Я поплёлся к дому, и Ева поддерживала меня. Лотта нахлобучила ту дурацкую шляпу, которую я нашёл на кирпичном заводе, и прыгала и скакала как ненормальная. Оскар даже стал злиться и прикрикнул на неё.

По-моему, меня никогда в жизни столько не обнимали, как в тот вечер. Все меня обнимали. Совсем замучили. Ева приготовила мне горячую ванну. Во мне по-прежнему сидел этот самый холод, и он ещё нескоро из меня вышел. Когда я погрузился в горячую воду, мне показалось, я вот-вот растаю, как льдышка. Ева намылила меня, и я бултыхался в пене, как Последний-из-Могикан в тот раз, когда мы решили его вымыть, чтоб поселить у нас в доме.

Потом я ещё долго лежал в горячей воде и ждал, чтобы тепло проникло сквозь кожу и растопило этот дурацкий ледяной столб внутри. Оскар и Ева сидели рядом на краю ванны.

— Мы тут много чего передумали, пока тебя не было, — сказал Оскар. — Мы, по-моему, поняли, почему ты сбежал. Ты чувствовал, что раздражаешь нас, мешаешь нам. Верно ведь? Но, как говорится, нет худа без добра. Если б ты не сбежал, так бы, наверное, всё и продолжалось. А когда ты сбежал, нам пришлось крепко задуматься. Разве не странно, что задумываться начинаешь только тогда, когда припрёт? Ты должен помнить, что мы тебя любим и всегда любили, как бы ни вели себя. А вели мы себя, прямо скажем, неважно. Страшно вспомнить, сколько мы обижали друг друга. Но ведь говорить про свои чувства очень трудно. Гораздо легче молчать. И в конце концов получается так, что вроде бы и чувств никаких нету.

Я видел, что он очень старается откровенно всё высказать. Он не только для меня говорил, но как бы и разговаривал сам с собой.

— Иногда, знаешь ли, хочется, — продолжал он, — чтоб можно было понимать и чувствовать друг друга прямо так, без слов. Очень уж трудно их говорить, всякие такие слова… И как это всё получилось? Когда началось? Что такое произошло? Мы вроде как окаменели. Чушь какая-то! Сам ведь видишь, что всё идёт вкривь и вкось, а сделать почему-то ничего не можешь. Сидишь сложа руки и ждёшь, пока всё не рухнет к чёртовой матери. Понимаешь, когда ты сбежал, было такое чувство, будто образовалась какая-то пропасть, какая-то жуткая пустота. И вот мы с Евой сидели в этой пустоте и всё говорили и говорили. И у нас было одинаковое чувство. Будто мы не только тебя разыскиваем, но и самих себя тоже. И не найдём тебя до тех пор, пока сами себя не отыщем. И нам это, по-моему, удалось, ну, может, не до конца…

Он посмотрел на Еву и улыбнулся. Я видел её сквозь завесу пара. Под мышками у неё были тёмные круги. Рыжие волосы свисали влажными космами. Я понимал, да, я понимал, про что говорит Оскар, хотя в голове у меня стоял какой-то туман.

— Ты думал, мы тебя не любим, — сказала Ева. — И может, правильно думал. Мы вроде как вообще никого и ничего не любили. Ни самих себя, ни других. Мы потихоньку превращались, в каких-то бесчувственных истуканов. Мы вот тут с Оскаром говорили, что во всём эта проклятая работа виновата, что отделить семью от работы никак не получается. От того, как человек чувствует себя на работе, зависит, и какой он дома. Если ем у на работе очень уж плохо, то дома, в конце концов, тоже будет ад. Не знаю, можешь ли ты понять, что это такое — изо дня в день стоять и делать одно и то же движение, одно и то же, одно и то же, пока совсем не отупеешь. А шум и грохот вокруг такой, что голова раскалывается. Если хочешь что-то кому-то сказать, надо кричать изо всех сил, иначе не услышат. И люди вообще перестают разговаривать. Все молчат, только машины орут. Есть такое слово «эксплуатация» — знаешь, что это такое? Мы вот с Оскаром на себе почувствовали. Это когда у тебя всё отбирают — твой собственный голос, твои чувства, мысли, волю, твой труд. Высасывают тебя так, что остаётся одна только скор-лупа. И ты уже ничего не можешь, не остаётся сил даже на своих собственных детей.