Ничейная земля - Збигнев Сафьян

Эх, Крук, старина! Выпил бы я за твое здоровье, если бы только было что пить! Всегда над тобой подшучивали в Бригаде, что тебе удается запомнить приказ только после того, как его повторят раза четыре, да и то только последнее предложение. Барозуб утверждал, что это не имеет значения, потому что большую часть приказов вообще не к чему выполнять, а оставшиеся настолько бесспорны, что их можно просто не слушать!

Так вот, Крук начал что-то там бормотать, вроде того что роспуск сейма и сената — вещь подлая и неожиданная для всех, и он, Кручинский, вряд ли может рассчитывать удержать свой мандат, но это его мало беспокоит.

И тут-то Вацлав Ян сказал: «А кто из вас о Польше?» На что Вехеч ему немедленно ответил: «Да все мы о Польше!» А может, это было раньше?

Барозуб молчал. Завише казалось, что писатель смотрит на них и никого не узнает. Вместе с Эльжбетой Веженьской он подавал водку и кофе, иногда вставляя слово, но равнодушно, вежливо, лишь бы только что-то сказать. Барозуб даже не привел ни одной цитаты из своих произведений, а ведь раньше любил подойти к полке, взять толстый том, перелистать его и прочитать фрагмент, который чаще всего точно подходил к теме разговора, да и известно, что в книгах Барозуба можно найти цитату на любой случай. Наполнив рюмки, создатель легенды сел рядом с креслом Вацлава Яна, большой, даже немного смешной, съежившись на кожаном сиденье и глядя на полковника снизу, ждал…

Так что же должен был сказать Вацлав Ян? Возможно, перед тем, как принять решение, он хотел посоветоваться? Или просто информировать о своих намерениях? А может, собирался предложить участвовать в чем-то, разделить с ним ответственность и риск?

И надо же такое придумать! Полковник Вацлав Ян, который что-то предлагает! Полковник Вацлав Ян, нуждающийся в советах или даже в указаниях?

Все же Завиша отыскал на кухне забытую бутылку, посмотрел, граммов сто еще наберется! Он не стал возвращаться в комнату, сел за белый, когда-то белый, об этом заботилась Бася, кухонный стол, вылил водку в стакан и начал смаковать, погрузив в нее только губы. Водка была теплой и безвкусной.

Твое здоровье, полковник! Нет, отставить! Я не решился бы выпить за здоровье Вацлава Яна в грязной кухне, рядом с раковиной, где лежат почти неделю немытые тарелки. Произносить такой тост следовало в совершенно другой обстановке.

Завиша думал о Вацлаве Яне, и, как обычно, когда он это делал, ему казалось, что он стоит перед стеной или перед гладкой поверхностью стекла. Как будто полковника лепили из совсем другого материала, чем Моха, Жаклицкого или Вехеча. Каждого из них Завиша знал с разных сторон. Мох. Разочаровавшийся ипохондрик, немного бабник, ему нравилось слыть человеком, у которого на все есть свое собственное мнение. Храбрый солдат. В нем живет дух противоречия, особенно когда он где-нибудь выступает. Правда, случалось и так, что ему приходилось брать свои слова обратно, а уж если приказывал Комендант… Так что Мох был неоднозначен, как будто не один, а несколько Мохов представали перед ним в различных ситуациях. Да и Вехеч такой же, и он, Завиша. С одной стороны, Вехеч — аферист по части торговли древесиной. Еще есть Вехеч — солдат, Вехеч — общественный деятель, так кто же из них настоящий? Неважно. И один и другой, ни о какой тождественности и речи быть не может.

Совсем другое дело Вацлав Ян! Ведь существует же Вацлав Ян в личной жизни, известно, что есть Эльжбета Веженьская, а до нее были и другие. Но похоже, что никому, не только Завише, не удалось увидеть, даже когда полковник был с Веженьской, такого Вацлава Яна, который чем-то отличался бы, хотя бы в деталях, в выражении лица, который разрешил бы себе более свободный жест, от Вацлава Яна в кабинете, на командном пункте, на трибуне сейма. Навсегда слившийся со своей ролью, со своей функцией, со своей, как думал Завиша, миссией.

Вождь! А нам нужен вождь! Завиша почувствовал, допивая остатки водки, как его переполняет тоска, охватывает нетерпеливое желание без сомнений и колебаний, без надвигающейся со всех сторон пустоты выполнять приказы вождя, зная, что так нужно, что он — это ответ на все вопросы, это спасение, это судьба…

Видимо, Завиша то же самое думал и тогда, у Барозуба, когда, как все, ждал, что скажет Вацлав Ян. «А кто из вас о Польше?» Он-то и должен был им сказать о Польше, ибо судьба страны висит на волоске, растет всеобщее беспокойство, в конце концов он же сам зачем-то вызвал и Вехеча из ППС, и Пшемека из крестьянской партии, и других именно сейчас, после роспуска сейма и сената, после присоединения Заользья, ведь они чувствовали — не знали, а именно чувствовали, — что в тот день, когда была объявлена частичная мобилизация и длинные очереди стояли у сберегательных касс, рушился фундамент, на котором покоился их мир.

Стоявший на краю стола стакан упал на пол, к счастью, в нем осталось только несколько капель водки. Стекло разлетелось по кухне. Завиша ногой запихнул в угол несколько больших осколков. Разве можно требовать от командира, чтобы он обнародовал программу, преждевременно раскрыл свои планы или отдавал приказы, если не пришло время действовать? Так почему же он почувствовал неудовлетворенность, разочарование, когда выходил от Барозуба? Завиша смотрел на профиль Вацлава Яна и на Эльжбету Веженьскую, стоящую несколько в глубине, сзади. И все же полковник был прав: речь идет о вожде. Можно полагаться на него или нет, верить или не верить. Просто быть с Ним — вот что главное, вот — программа. Поэтому он говорил не о Польше, а о себе, и это не должно их разочаровывать. Да и что вообще значит: говорить о Польше? Удовлетворить претензии Вехеча или Пшемека, амбиции Жаклицкого? Заявить о необходимости изменить курс в международных делах? В конце концов ликвидировать все партии и даже группировки, чтобы власть, о чем полковник всегда мечтал, перешла в руки самых лучших, тех, которые наконец-то оздоровят нацию?

Вацлав Ян сказал: «Я вам верю». Это означало: «Я думаю о вас, рассчитываю на вас, вы мне будете нужны». Завиша заметил, что в тот момент, когда полковник это говорил, у Вехеча взгляд был неприязненный, удивленный и даже иронический; впрочем, депутат тут же прикрыл глаза веками. Потом Вацлав Ян вспомнил о завещании. Казалось, что он тоже жалуется, как Жаклицкий, Мох или Кручинский, но к своей отставке или, точнее, к медленному и последовательному своему отстранению он относился как к несправедливости по отношению к Польше, а не как к факту, который касается только лично его, полковника Яна. (Завиша-Поддембский верил в это, ибо чистота Вацлава Яна, его бескорыстие были общеизвестны, зато он никак не мог понять, почему полковник должен был уйти, кто и каким таинственным образом принял это решение.)

Итак, завещание; кто о нем не слышал? Комендант передавал президентскую власть Славеку, но Мостицкий[25] и Смиглый не признали его прав. Маршал как никому другому доверял полковнику Яну и неоднократно это подчеркивал, в том числе и в завещании. «Оглашение этого документа, — сказал Вацлав Ян, — вот о чем я думаю». И это было все или почти все. Присутствующие удивленно смотрели друг на друга, ничего не понимая. У Вацлава Яна есть текст, написанный рукой великого маршала? Почему же он скрывал его три с половиной года, почему молчал? Что это значит: огласить? Кто позволит? И чем должна стать эта публикация, если она вообще возможна? Сигналом к перевороту, как интервью Коменданта, конфискованное в «Курьере поранном» от 12 мая 1926 года? Значит, повторение того мая? Но где полки, которые двинутся из Сулеюва на Варшаву?

Нет, Вацлав Ян не собирался давать каких-либо объяснений. Он не ждал вопросов, не слышал или не хотел слышать Вехеча, который уже было открыл рот… Встал, все сразу же вскочили, и подал руку Барозубу. «Мне пора, — сказал он, — скоро встретимся».

Так зачем же он их созывал? Чтобы удивить, подготовить к чему-то, заставить думать? Так, во всяком случае, считал Завиша. И хотя он знал, что ничего больше именно сейчас нельзя ждать от Вацлава Яна, он ощущал какую-то неудовлетворенность. Почему Вацлав Ян сказал только о завещании? Разве только завещание оправдывает миссию полковника? Только потусторонний голос?

Если, подумал он, я не уберу это стекло, то завтра пораню себе ноги, потому что утром, как всегда, босиком войду в кухню. Нужно найти веник и совок, собрать эту гадость и выбросить в помойное ведро. Но для этого необходимо застегнуть ремень.

Завиша встал на колени и принялся подметать пол. За окном светало.

5

Эльжбета лежит съежившись на кровати, а он в халате неторопливо ходит по комнате. Полное расслабление и никаких условностей; быть может, поэтому его охватывает непреодолимое желание говорить. Молчаливый Вацлав Ян охотнее всего произносит монологи в спальне. Он откровенничает с Эльжбетой. Слово «откровенничает» здесь не совсем точно. Трудно даже определить, слушает ли Эльжбета вообще. Глаза закрыты, голова глубоко погружена в подушки. Она привыкла к тому, что, когда он говорит, ей надо молчать. Иногда полковник, как будто смутившись, на полуслове замолкает и выходит из спальни. Может быть, то, что он говорит, слишком далеко отходит от его представлений о себе? Или это снова жест, поза? Впрочем, что о себе знает Вацлав Ян? Пожалуй, передать это невозможно. А что, если в тот момент, когда он пытается это сделать или только делает вид, его тут же охватывает страх, тот физический страх, от которого сильнее бьется сердце и выступают капли пота на лбу? Тогда он отказывается от этой мысли. Но когда полковник начинает говорить, когда ходит по спальне в начале монолога, тут он если уж и не совсем искренен, то во всяком случае настолько раскрыт, что может себе позволить не произносить возвышенных речей.