Что было и что не было - Сергей Рафальский

И вот «оно» произошло, то, что обычно называют революцией, но что по существу не было ею: революция началась после падения монархии, а самодержавие самосильно рассыпалось в прах.

Однако судьбе было угодно не сделать меня «свидетелем истории» (во всяком случае — этой истории).

Наш общий приятель, мобилизованный студент, кончал военное училище и должен был отправиться на фронт. Мы старались устроить ему достойные проводы, но водки (спиртные напитки были запрещены в продаже с начала войны), не имея никаких связей в соответствующих кругах, не достали, зато на закуску раздобыли отменную копченую рыбину, которую втроем и потребили. Мне — по жребию — досталась серединка, приятелю студенту — часть, ближе к голове, а юнкеру — к хвосту.

Когда через два дня новоиспеченный прапорщик зашел, чтобы с нами перед отъездом попрощаться, мы оба в своих комнатах лежали пластом, отравленные рыбьим ядом и вдобавок слепые, как кроты, — в этом яде, оказывается, есть атропин, и он расширил наши зрачки до того, что мы различали только свет и тень. Положение приятеля оказалось настолько серьезным, что его вскоре отвезли в госпиталь. А я две недели отходил дома.

И только от «вестников»: весьма мило взявшей на себя роль сестры милосердия курсистки-соседки (не большевички) и земляка-однокашника, студента Военно-медицинской академии, последовательно узнавал, что начались массовые демонстрации, что казаки объявили нейтралитет и толпу не разгоняли, что взбунтовалась рота лейб-гвардии Волынского полка, что к ней присоединились другие, что еще «верные» и уже «неверные» правительству части перестреливались через Неву, что у бунтовщиков не оказалось офицеров, которых на Выборгской стороне заменили студенты старших курсов Военно-медицинской академии, уже побывавшие на летней практике на фронте.

Когда победа бунтовщиков стала несомненной и шло уничтожение оставшейся до конца на посту полиции, я решил, что снятые с фронта части будут осаждать взбунтовавшийся Петроград, как «версальцы» — ставший коммуной Париж, и спешно отправил телеграмму родителям о высылке мне денег на случай, если осада затянется. Телеграмма исправно дошла, и деньги были получены. Но в маленьком городке все известно, и, поскольку я написал, что заболел, горячие молодые головы решили, что я «жертвою пал в борьбе роковой любви беззаветной к народу» и готовили мне торжественную встречу. И только последующие разъяснения избавили меня от более чем незаслуженного триумфа.

Мысль об осаде не мне одному приходила в голову. Командир гвардии Преображенского полка, полковник Кутепов, с двумя тысячами человек, двенадцатью орудиями и более чем достаточным количеством пулеметов, занял было Зимний дворец, чтобы обороняться в нем до подхода подкреплений, но был «выселен» оттуда (чтоб не пострадали культурные ценности) Великим Князем Михаилом Александровичем, в дальнейшем своим отречением превратившим дворцовый переворот в революцию. Тогда отряд перешел в Адмиралтейство, но морской министр Григорович, опасаясь за целость своей квартиры, попросил его оттуда удалиться. Полковник Кутепов решил утвердиться в Петропавловской крепости, но военный министр ген. Беляев, плача навзрыд, приказал отряду разойтись…

В своих воспоминаниях жандармский полковник Мартынов рассказывает, как он предложил главноначальствующему гор. Москвы «в обстоятельствах, грозящих гибелью государству, взять в свои руки всю власть в тылу и объявить осаду взбунтовавшегося Петроградского гарнизона и к нему присоединившихся врагов Родины, а для этого — распустить, разоружив, ненадежные части московского гарнизона, а надежные, прибавив к ним юнкеров, кадетов и полицию, — направить к Петрограду». Генерал выслушал, но от исполнения задачи уклонился. Собранные им военные начальники разных чинов и званий выслушали хмуро и как-то апатично его распоряжения («классические» — С. Р.) на завтра. Но Мартынов «явно чувствовал, что на деле — они спасуют»… Что и случилось.

В окрестностях Петрограда стояли два учебных пулеметных полка (двадцать тысяч человек), подготовлявших пулеметные команды для действующей армии. Узнав о событиях в столице, командиры увели их куда-то подальше на «маневры», лишь бы в случае чего не идти на усмирение. Генерал Иванов, бывший на очень хорошем счету в Царской семье, привез Георгиевский батальон в Царское Село, чтобы охранять Дворец, в котором у постели больных детей — четырех Великих княжен и Царевича, находилась жена его Государя. Узнав, что ходят слухи, будто толпа собирается напасть на Дворец, генерал, чтобы не впутываться в грязное дело, усадил свой батальон в железнодорожный состав и отбыл в менее тревожном направлении.

Самое удивительное во всей этой удивительной, будто вывороченной наизнанку истории — это неверие в ее серьезность завзятых революционеров. «Мы, старики, быть может, до будущей революции не доживем» (В. Ленин, за два месяца до революции). «Ни одна партия не готовилась к перевороту… То, что началось в Питере 23 февраля, почти никто не принял за начало революции» (Н. Суханов). «Революция застала нас, тогдашних партийных людей, как евангельских неразумных дев, спящими» (эсер Мстиславский). «Революция ударила как гром с неба и застала существующие общественные организации врасплох» (эсер Зензинов). Накануне революции «большевики были в 10-ти верстах от вооруженного восстания» (историк-большевик Покровский). «Нет и не будет никакой революции, движение в войсках идет на убыль и надо готовиться к долгому периоду реакции» (большевик Юренев, 25 февраля 1917 года).

И в это время, когда во всей стране, кроме столицы, было спокойно и «революционные штабы», как неразумные девы перед постучавшим в дверь женихом, не знали, с чего начать: «ложиться спать или вставать», в Ставке Верховного Главнокомандующего человек, облеченный неограниченной самодержавной властью, всю жизнь упрямо настаивавший на «завете предков» и не желавший из-за них поступиться ни одной иотой, — когда его трон стал валиться, — не попробовал его удержать, не попытался бороться серьезно с теми, кого всю жизнь ненавидел, и с «окамененным нечувствием» подписывал одно отречение за другим, «сдавал Россию словно эскадрон заместителю» — как выразился некто из его свиты…

Сейчас говорят, что он проявил «христианское смирение» и шел, как Агнец, на «искупительную жертву». Но «смирение» следовало бы проявить гораздо раньше, а «искупительная жертва» превращается в суд и осуждение, когда за собой тянут не только свою семью, но и 60 миллионов к такому смирению ни сном, ни духом не причастных людей.

VIII