Россия и Германия. Вместе или порознь? СССР Сталина и рейх Гитлера - Сергей Кремлев

— Господа, — сообщил Ллойд Джордж, — мы решили организовать неофициальную встречу, чтобы прийти к какому-то выводу. Что думает господин Чичерин о программе наших экспертов?

— Только то, что она совершенно неприемлема ни политически, ни экономически. Мы должны платить одних процентов полтора миллиарда золотых рублей — это сумма довоенного экспорта России. А ведь у нас, господа, есть и встречные контрпретензии. Продолжалась беседа в таком вот духе часа полтора. Потом решили сделать перерыв до трех часов, и Ллойд Джордж пригласил всех на завтрак. Но в этот день ему и его коллегам пришлось расстаться с Чичериным несолоно хлебавши: мы объявили, что можем обосновать контрпретензии на 39 миллиардов золотых рублей. Коль так, говорить далее не имело смысла — все претензии Антанты в этом золотом море мгновенно тонули. Препирательства продолжались, но становилось ясно, что Генуэзская конференция закончится ничем. Антанта не хотела понять очевидного: новая свободная Россия отвоевала право распоряжаться собой сама, не признает старых хомутов и не потерпит новых. Желая невозможного, Запад не получил ничего, хотя мы шли на то, чтобы бывшие собственники получали у нас преимущественные права на концессии и аренды. ЗАТО через неделю после начала конференции в местечке Рапалло под Генуей нарком Чичерин и министр иностранных дел Германии Вальтер Ратенау подписали договор между РСФСР и Германией. Впервые этот договор Чичерин предлагал Ратенау 4 апреля, когда наша делегация была в Берлине проездом в Италию. Ратенау же надеялся в Генуе больше выторговать у Запада на антисоветской позиции. Но там его ждал полный крах — союзники не желали рассматривать Германию как серьезного партнера. И вот тогда заведующий восточным отделом МИДа Веймарской республики Мальцан поздней ночью устроил с Ратенау и коллегами историческое «пижамное совещание» в гостинице, результатом которого стало решение о заключении договора, получившего название «Рапалльский». Россия и Германия восстанавливали дипломатические и консульские отношения и режим наибольшего благоприятствования в торговле. Провозглашалось экономическое сотрудничество и взаимный отказ от всех имущественных и финансовых претензий. Немцы отказывались от возмещения за советские меры национализации, русские — от компенсаций, положенных России по Версальскому договору. Статья 116 Версальского ультиматума-договора давала России право на возмещение военных долгов за счет Германии на сумму 16 миллиардов золотых рублей. Кроме того, по статье 177 мы имели право на репарации. Расчет был неглупым: эти не золотые, а на деле — «бумажные» (и никакие иные) — миллиарды, буде их Россия с Германии начала бы востребовать, на долгие годы осложнили бы наши отношения с Германией. Однако Россия на версальские «приманки» не поддалась. Уже в октябре 1920 года Ленин говорил, что версальские условия продиктованы «разбойниками с ножом в руках беззащитной жертве». Советская Россия не признавала Версальского договора с момента подписания и это было единственно мудрым решением. Не отказались мы от своей позиции и в Генуе, в Рапалло. Провокация Антанты не сработала.

— Это потрясет мир! Это сильнейший удар по конференции! — вскричал американский посол в Италии Чайлд, узнав о вестях из Рапалло. А «Обзорная записка о международном положении Советской России», написанная Чичериным еще до окончания Генуэзской конференции, оценивала ситуацию так: «Если в Генуе мы не получили бы ничего, кроме русско-германского договора, то и из-за этого стоило туда прийти». Да уж, что точно, то — точно. ВОТ ТАК и началась новая история новых отношений новых России и Германии. История непростая и неровная, потому что у идеи тесных связей двух стран, как и ранее — до Первой мировой войны — было много влиятельных недругов как вне Германии и России, так и внутри них… Сразу после франко-бельгийской оккупации Рура Народный комиссариат иностранных дел РСФСР направил 17 января 1923 года ноту посольству Германии в Москве, где было сказано: «Российское правительство, выражая глубокое сочувствие русских трудящихся масс германскому народу, с неослабным вниманием следит за ходом событий, полное веры в духовную мощь германского народа, которая даст ему возможность преодолеть тяжелые препятствия, поставленные преступной волей французского и бельгийского правительств на пути его исторического развития». И одними нотами мы не ограничивались. Еще до Рапалло начало развиваться наше взаимное сотрудничество даже в такой тонкой сфере как контакты рейхсвера с Красной Армией. 11 августа 1922 года было заключено первое временное соглашение между ними. А вот что Ленин писал Троцкому в ноябре 1921 года: «К сожалению, немцы чересчур осторожны (в неофициальных экономических переговорах. — С. К.). Надо бы поставить вопрос в упор и точный: чего Вы от нас хотите? договора без Англии? С удовольствием! Давайте скорее проект, и мы подпишем». Да, немцы осторожничали. Лишь 23 марта 1922 года РСФСР — после ряда колебаний с немецкой стороны и наших угроз снизить немцам квоту в советском заказе на паровозы — сдала в концессию компании «Фридрих Крупп в Эссене» 50 тысяч десятин в Сальском округе Донской губернии сроком на 24 года «для ведения рационального сельского хозяйства». «Крупп» обосновывался там со всем инвентарем и сооружениями, а в качестве платы передавал советской стороне пятую часть урожая, но главное — опыт. Эта сельскохозяйственная концессия существовала на Дону до октября 1934 года. В мае 1921 года (тоже до Рапалло) торговый представитель РСФСР Борис Стомоняков и член правления известного нам Гамбургско-Американского акционерного общества торгового пароходства Теодор Риттер подписали протокол о создании Русско-Германского транспортного общества «Дерутра» — первого из ряда таких совместных обществ. Между прочим, дело было таким выгодным, что концерн Уильяма Аверелла Гарримана быстренько оттяпал у «Гамбург-Америка линие» половину ее пая. Мы не возражали — наши голоса сохранялись, зато впервые налаживались прямые связи с американским крупным капиталом. Вещь, ничего не скажешь, — нелишняя. 23 января 1922 года, имея в виду предстоящую Генуэзскую конференцию, Ленин писал: «Для нас было бы бесконечно важно заключить хоть один, а еще лучше несколько договоров на концессии именно с немецкими фирмами». А 26 января он отправляет Смилге (тогда начальнику Главного управления по топливу) в Берлин свирепую шифрограмму: «По соображениям не только экономическим, но и политическим нам абсолютно необходима концессия с немцами в Грозном, а если возможно, и в других топливных центрах. Если Вы будете саботировать, сочту это прямо за преступление». И подстегнутые Смилга и Стомоняков 31 января беседуют с представителями «Deutsche Bank» о нефтяных концессиях по всему Грозному и в Баку. А в это же время… Коминтерн Зиновьева готовил в Германии революцию. Будущий советский разведчик Шандор Радо, направленный из Москвы в Германию, был тогда начальником штаба и руководителем пролетарских сотен в Лейпциге. На руках он имел запечатанный пакет, вскрыть который мог только после прибытия специального партийного курьера. По позднейшим описаниям Радо, план был таков: поднять вооруженные отряды одновременно на севере — в Гамбурге, и в Средней Германии — в Лейпциге и Галле; после захвата этих трех городов наступать на Берлин. В Тюрингских горах намечалось создать оборонительный рубеж против реакционной Баварии. В ночь с 22 на 23 октября Радо ждал курьера. На нелегальных сборных пунктах тысячи рабочих Лейпцига с оружием в руках ждали сигнала Радо. Но в половине первого ночи пришел приказ — не выступать. Всеобщий съезд германских заводских комитетов, который заседал в Хемнице, подать клич не решился. И только в Гамбурге, куда курьер опоздал, 23 октября под руководством Тельмана рабочие и моряки пошли на баррикады, но восстание подавили. К слову, через полмесяца в баварской столице Мюнхене также неудачно выступит в «пивном путче» Адольф Гитлер. К середине 1923 года Ленин был уже тяжело болен. Фактически страной и партией все более руководил Сталин, но влиятельные Троцкий, Зиновьев и близкие к ним круги партийной элиты делали все, чтобы Сталина свалить. Его авторитет уже очень сильно мешал их «перманентно-революционому» авантюризму и все более разворачивал Россию лицом не к Европе, а к самой себе. Перспективы «германской революции 1923 года», как ее называл Троцкий, Сталин оценивал прохладно. В августе 1923-го он писал Зиновьеву и Бухарину: «Должны ли коммунисты стремиться (на данной стадии) к захвату власти без социал-демократов, созрели ли они уже для этого, — в этом, по-моему, вопрос. Беря власть, мы имели в России такие резервы, как: а) мир, б) землю крестьянам, в) поддержку громадного большинства рабочего класса, г) сочувствие крестьянства. Ничего такого у германских коммунистов нет. Конечно, они имеют по соседству Советскую страну, но что мы можем дать им в данный момент?». Один раз — в 1918 году Троцкий и Бухарин уже готовы были пойти «на утрату Советской власти» во имя германской революции, без которой русская революция (по их мнению) теряла смысл. Теперь эта нехорошая история повторялась, втянутым в нее оказался еще и Зиновьев. Тут можно было усмотреть уже систему и намеренную злую волю. Ведь коммунисты в Германии могли поднять лишь смуту. Условий для победы у них не было. Только что образовавшийся СССР еще не отошел от неудач польской войны, и прорваться в Германию через Польшу мы просто не смогли бы. Народ — крестьянский в массе своей — такой «р-революционной войны» не понял бы и не принял. И то, на чем настаивали Троцкий, Зиновьев и Бухарин, относилось к самым сладким мечтаниям самых злобных врагов новой социалистической России. ЛЛОЙД ДЖОРДЖ относился к таким нашим врагам еще до революции — потому что никак иначе относиться к России человек его политической судьбы не мог. Встревоженный фактором Рапалло, он считал: «Величайшая опасность в данный момент заключается в том, что Германия может связать свою судьбу с большевиками и поставить свои материальные и интеллектуальные ресурсы, весь свой огромный организаторский талант на службу революционным фанатикам… Такая опасность — не химера». И так думал не один Ллойд Джордж. Конечно, хитрый англичанин преувеличивал, но не более того. Общую будущую картину он обрисовал точно: именно потенциал Германии и ее экономика сыграли выдающуюся роль в создании мощной советской экономики. Позже — мы это еще увидим — Ллойд Джордж и сам имел достаточно политической опытности, чтобы понимать, что к чему… Но, возможно, он подсознательно тревожился и потому, что его мучили давние тревоги еще довоенной поры. Ведь еще в 1904 году читатели Англии были взбудоражены переводом книги Августа Нимана «Мировая война, немецкая мечта». Имелся и подзаголовок — «Завоевание Англии». Одной из идей книги был континентальный союз Германии и России. А уже после Первой мировой войны, в 1918 году, в Германии была популярна книга немецкого профессора В. Дайа, проповедовавшего «новый тройственный союз XX века» — Германии, России и Японии. Умен был немецкий профессор, что и говорить! Прямой союз Советской России и Веймарской Германии был, конечно, невозможен, и вряд ли это надо подробно доказывать. Но с середины двадцатых годов в наших взаимных отношениях постепенно восстанавливается давно забытая широта. Русские и немцы начинают сотрудничать в такой деликатной области как военная. Вокруг этой темы сейчас существует много спекуляций, однако достаточно познакомиться с совершенно секретным (естественно, тогда) докладом начальника Разведывательного управления Штаба РККА Яна Берзина от 24 декабря 1928 года «О сотрудничестве РККА и рейхсвера», чтобы понять: наши военные контакты были хотя и устойчивыми и взаимно выгодными, но достаточно скромными. И все же они были: совместная танковая школа в Казани, авиационная школа в Липецке, химическая станция «Томка», обмен академическими идеями и взаимное ознакомление с военным строительством. «Крупп» теперь торговал с нами не только паровозами, а еще и военными технологиями. В его конструкторском бюро в Эссене появился «русский отдел», а немецкие конструкторы работали в СССР. Впрочем, в двадцатые годы Россия только собиралась с силами для индустриального рывка, и немцы тогда поставляли нам не столько промышленное оборудование, сколько готовые промышленные товары. И все еще было впереди. Зиновьевская активность в Германии тоже начинала спадать. Она все более приобретала троцкистский характер и все более вредила советско-германским отношениям. В компартии Германии взяла верх группа Рут Фишер и Маслова, которых Троцкий хвалил взахлеб, так что члену Оргбюро ЦК КПГ товарищу «Герте», то есть Елене Стасовой, дремать не приходилось. В декабре 1925 года она через Мехлиса обратила внимание Сталина на ошибки Зиновьева и даже на намеренную дезинформацию, которой он снабжал ЦК ВКП(б). Стасова предложила отозвать ее в Москву для исправления положения, и с февраля 1926 года уже работала в Информбюро ЦК. Общими усилиями большинства членов Политбюро Зиновьева, Троцкого и Коминтерн как-то на время окоротили. Возмущался политикой Зиновьева и наркоминдел Чичерин. Георгий Васильевич был фигурой не просто незаурядной, а цельной и противоречивой одновременно. Вряд ли могло быть иначе у человека, который по воспитанию, по происхождению принадлежал к имущему слою, а с тридцати трех лет всего себя отдал делу освобождения от эксплуатации неимущего люда. Он родился в 1872 году в старинной и знатной семье довольно богатого тамбовского помещика. Отец был отставным дипломатом, и вообще род Чичериных относился к «дипломатическим». Его родоначальник итальянец Чичерини приехал в Москву в 1472 году в свите византийской царевны Зои Палеолог — жены Ивана III царицы Софьи. Дядя будущего пролетарского наркома Борис Чичерин был знаменитым историком и лидером русского либерального дворянства, а сам племянник закончил историко-филологический факультет Петербургского университета и начинал службу в главном архиве российского МИДа. Он был полиглотом и блестящим музыкантом. Уже в двадцатые годы первый посол Германии в СССР граф Брокдорф-Ранцау как-то устроил обед в честь гастролировавшего в Москве знаменитого берлинского пианиста. Маэстро благосклонно сыграл нечто технически сложное. Чичерин, тут же сев за рояль, сорвал аплодисменты погромче, чем профессионал-виртуоз. И гости хлопали ему не из дипломатической вежливости — просто нарком играл лучше. Бывший изящный любитель хорошо одеться начал донашивать порыжевшие крылатки, а после революции надел гимнастерку. Гурман и ценитель дорогих вин стал вегетарианцем и трезвенником. Тонкий исследователь творчества Моцарта сутками распутывал сомнительные дипломатические узлы, навязанные Западом. Но от себя не уйдешь — как Чичерин не воспитывал в себе жесткость, личностью он был мягкой и иногда опасно уступчивой. 20 и 22 января 1922 года он предлагал в письмах Ленину вот что: «Если американцы будут очень приставать с требованием representative institutions (представительных учреждений. — С.К.), не думаете ли, что можно было бы за приличную компенсацию внести в нашу Конституцию маленькое изменение?» Чичерин имел в виду представительство в Советах паразитических элементов (например, нэпманов, священников). Ленин слова «можно было» подчеркнул четыре раза, на полях поставил три вопросительных знака, а потом приписал: «сумасшествие!!». Владимир Ильич хотел «тотчас и насильно» сослать Чичерина в санаторий, но кончилось тем, что фактическим главой делегации поехал-таки нарком, а наша делегация в Генуе обязана была не отходить от подробных инструкций. Ленин (номинальный глава делегации) разработал их так детально и умно, что все возможные ходы Антанты и немцев были им учтены заранее. А вот чего у Чичерина было не отнять — так это широты и глубины внешнеполитического взгляда и обоснованности дипломатических концепций. Он знал дипломатическую историю что называется с пеленок. Он не столько изучал ее, сколько впитывал, играючи, в буквальном смысле этого слова во время детских игр под разговоры взрослых. И поэтому он, с одной стороны, предостерегал от недооценки враждебности к нам Англии, а с другой — говорил о важности для нас хороших отношений с Германией. К Франции он относился так, как это от национально мыслящего русского дипломата и требовалось, то есть — как к Франции. 26 октября 1925 года Чичерин написал письмо французскому премьеру Эдуарду Эррио, который восстановил дипломатические отношения с нами. Я приведу это письмо полностью, читатель, потому что его можно считать образцом — здесь нет ни одной конкретной мысли, обязывающей нас перед Францией, но все безупречно с точки зрения дипломатической лояльности: «Дорогой председатель и друг, через три дня будет годовщина знаменательного события, участником которого вы были, когда рухнула разрушенная вами стена, разделявшая наши страны. То, что вы сделали, войдет в историю отношений между нашими странами. Всякое начало трудно, особенно если препятствия так многочисленны. Первые шаги по открытому вами новому пути были омрачены многочисленными тучами, но иначе и не могло быть. Но уже ощущается сила вдохновлявшей вас идеи, которая скажется целиком в будущем. Незабываемая роль, которую вы сыграли, навечно создала между нами прочные и длительные связи; я твердо рассчитываю на ваше сотрудничество в будущем в деле объединения наших народов и в деле мира. Примите, мой дорогой председатель и друг, чистосердечные и искренние уверения в моей неизменной и глубокой дружбе и моем высоком уважении к вам. Георгий Чичерин».