Толкин - Геннадий Прашкевич

В начальных двух триместрах в Эксетере не оказалось наставника-классика для Толкина, а когда он появился (это был Э. А. Барбер), оказалось, что студент уже сильно запустил надоевших ему латинских и греческих авторов; по-настоящему его интересовало только сравнительное языкознание. Читал этот предмет профессор Джозеф Райт.

Похоже, Толкину везло на необычных людей. Это именно учебник Райта («Введение в готский язык») попал в руки Толкину еще в школе короля Эдуарда. А теперь он познакомился и с самим профессором и убедился в том, что талантливые люди, как правило, имеют свою необычную судьбу. Джозеф Райт не учился в школе, но к пятнадцати годам сумел самостоятельно овладеть грамотой, открыв для себя восхитительный мир — мир книг. Изумленный, он записался в вечернюю школу, где занялся французским и немецким языками и, конечно, обязательной латынью. С шести лет Джозеф работал на шерстобитной фабрике. Нелегкое детство, но это давало возможность ни от кого не зависеть, и в 18 лет Райт открыл собственную вечернюю школу. За обучение он брал с товарищей по прежней работе всего ничего — по два пенса в неделю. А когда достиг совершеннолетия, то уехал в Антверпен, откуда пешком добрался до Гейдельберга. Путешествовать по Европе — тоже учеба. В знаменитом Гейдельбергском университете Райт изучил русский, старонорвежский, древнеанглийский, древнесаксонский и другие языки. Там же получил докторскую степень, так что, вернувшись в Англию, без труда нашел место в Оксфорде на кафедре сравнительного языкознания.

«Он смог позволить себе снять небольшой домик на Норем-роуд и нанять экономку, — писал Хэмфри Карпентер. — Хозяйство он вел с бережливостью истинного йоркширца. К примеру, дома он пил пиво, которое покупал в маленьком бочонке, но со временем решил, что так оно чересчур быстро кончается, и договорился со своей экономкой Сарой, что бочонок будет покупать она, а он станет ей платить за каждую кружку. Райт продолжал непрерывно работать, взялся писать серию самоучителей по языкам, среди которых был и учебник готского, оказавшийся таким откровением для юного Толкина. А главное, начал составлять словарь английских диалектов, который, в конце концов, был опубликован в шести огромных томах. Сам он так и не избавился от йоркширского акцента и по-прежнему свободно говорил на диалекте своей родной деревни»[82].

В столовой профессора стоял огромный стол. На одном конце его садился учитель, на другом — ученик. Рабочие встречи часто начинались вечером и затягивались допоздна. В углах постепенно скапливался таинственный сумрак. Это сегодня при повсеместном электрическом освещении достаточно щелкнуть выключателем…

«Не мог он (Толкин. — Г. П., С. С.) забыть и чаепитий на йоркширский манер, — писал Хэмфри Карпентер, — которые Райты устраивали по воскресеньям. Джо нарезал здоровенными ломтями, достойными Гаргантюа, большой кекс с изюмом и коринкой, а абердин-терьер Джек исполнял свой коронный номер: шумно облизывался при слове smakka-bagms („смоковница“ по-готски)»[83].

Именно профессор Райт дал Толкину совет, выдержанный все в том же йоркширском духе: «Берись за кельтские языки, парень, если они тебе интересны. Тут можно подзаработать деньжат». Это подтолкнуло Толкина к древним валлийским текстам. Он хорошо помнил необыкновенные, казавшиеся ему волшебными слова, написанные на грузовых вагонах, отправлявшихся из Бирмингема в города Уэльса. Он находил звучание этих слов прекрасным. В том, что касалось красоты, валлийский язык на 100 процентов оправдал ожидания Толкина. Тут, правда, следует подчеркнуть, что именно красота слов, их написание, их звучание прежде всего привлекали Толкина, такова была особенность его дара. Он утверждал, что слова cellar door («дверь кладовки») звучат для него по-настоящему прекрасно, гармоничнее, чем, скажем, sky («небо») или beautiful («красивый»).

Странно, что Толкин так и не удосужился в те годы побывать в Уэльсе.

Вообще, оказавшись без присмотра строгого отца Фрэнсиса и освободившись от школьного распорядка, он быстро распустился. В случае Толкина не совсем правильно называть это ленью, хотя проректор отметил против его имени (в характеристиках студентов) «весьма ленив», а ученики школы короля Эдуарда могли прочесть в школьной «Хронике» (в «Оксфордском письме», подписанном выпускниками) слова самого Толкина, что «по сути мы ничего не делаем; мы довольны уже тем, что существуем»[84].

Теперь в жизни Толкина наступил недолгий период, когда он вполне мог отнести к себе известный девиз Телемского аббатства Рабле: «Делай что хочешь». Правда, для Толкина это означало — занимайся тем, что тебя всерьез интересует, пусть даже в ущерб учебной программе. Ведь для студентов «момент истины» наступает только во время сессии. Но тем, что Толкина действительно интересовало, он занимался весьма и весьма интенсивно — например, сравнительным языкознанием, к которому его постоянно подталкивал Джозеф Райт, а также своими искусственными языками и чтением «Калевалы» на финском.

Толкин стал опаздывать на мессу, даже пропускал ее. Утром он мог подолгу валяться в постели, особенно после пивных вечеринок. Даже о своей Эдит он вспоминал не так уж часто. Но, разумеется, он ее любил и помнил. Перелистывая «Калевалу», которая стала его настольной книгой, он испытывал настоящее наслаждение от звучания финских слов. «Будто спустился в винный погреб с бутылками превосходного вина». Он восхищался эпосом, так искусно сконструированным из народных сказаний финским языковедом и врачом Элиасом Ленротом. Каким-то образом любовь к финскому языку ассоциировалась в его сознании с любовью к Эдит. «Эти мифологические песни, — говорил Толкин, — полны той первобытной поросли, которую вся европейская литература вырубала и прореживала в течение многих веков, хотя и в разной мере и в разные сроки среди разных народов»[85]. Он даже попытался переложить часть «Калевалы» (историю Куллерво) смесью стихов и прозы в подражание Уильяму Моррису. (Позже он использовал этот сюжет в «Сильмариллионе», в истории Турина Турамбара.)

Еще он занимался рисованием (Гарт упоминает серию из двадцати символических рисунков, в которых Толкин попытался проиллюстрировать состояния своей души и бытия), каллиграфией, сочинял стихи, в которых постепенно начинает угадываться его особенное авторское «я». В стихотворении, посвященном Оксфорду, уже чувствуется характерный для Толкина интерес к забытой древности:

На ивоукрашенном бреге Темзы, тихо струящейся, стояВ долине, проточенной ею в веках, миром давно позабытых,Видишь неясно холм сквозь плетенье зелено-сквозное,Многодомный, коронованный башнями, плащом серо-сонным укрытый,Городок — у бычьего брода: но древнее древнего он,Волшебством гордым овеян, до людского рода рожден[86].

Рождество 1912 года Толкин провел у Инклдонов в Барнт-Грине.

Обычно праздник там встречали какой-нибудь новой веселой пьесой.

На этот раз пьесу сочинил сам Рональд. Называлась она «Сыщик, повар и суфражистка», и автор сыграл в ней некоего «профессора Джозефа Квилтера, магистра гуманитарных наук, члена Британской академии». Одновременно «магистр» выступал и как опытный детектив, разыскивающий богатую наследницу по имени Гвендолин Гудчайлд. И все это было неспроста, не просто так, — ведь 3 января 1913 года Рональду исполнялся 21 год, и он очень ждал совершеннолетия. Прошло почти три года со дня разлуки с Эдит, но он верил, что она тоже ждет.

В ночь совершеннолетия он написал Эдит.

Она ответила Рональду почти сразу, очень быстро.

Но радость от полученного письма была несколько омрачена совершенно неожиданным для Толкина известием о том, что Эдит помолвлена и даже собирается выйти замуж за Джорджа Филда, брата своей школьной подруги Молли. Конечно, Эдит не связывали с Рональдом никакие обязательства (позже Толкин сам признавался в этом в письме своему среднему сыну — Майклу). Толкин мог спокойно отложить письмо, оставить его без ответа: да выходи ты за этого своего Филда, тем более не католика (Толкин англиканскую церковь ненавидел), но оттолкнуть Эдит значило бы отвергнуть всё, что между ними было, всё, чего они так долго ждали, на что надеялись. «Я начала сомневаться в тебе, Рональд», — написала ему Эдит. Это тоже подействовало на него мучительно.

В среду 8 января 1913 года он приехал в Челтнем.

Эдит встретила его на железнодорожной платформе.

Они ушли за город и там разговаривали несколько часов. В итоге уже к вечеру Эдит пообещала, что порвет с Джорджем Филдом и выйдет замуж только за него, Рональда. В тот же день кольцо, подаренное Джорджем, было отослано бедному парню. Вот она, магия колец — не из этого ли эпизода она тянется? Не тогда ли впервые в голове Толкина промелькнула, бросила смутный отблеск на происходящее мысль о Кольце Всевластья?