Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице - Анна Александровна Караваева

раскатистый смех, прыгающие Катькины плечи, плутовские искристые Катькины глаза.

— Подь сюды! Ядреная-я!

— У-ух, ты, бес-баба!

— Сам к бесам поди! Что я в тебе не видывала, головасто-ой! Леша-ай, чисто лешай!

— Кать, а Кать! Я хошь и пьян, а обнять тебя могу-у…

— К тебе пошто не пойти, черноусенькой! Только брякни деньгой о донышко.

Катькина повадка: деньгой брякнуть — в чарочку пустую монет накидать, а Катька в карман свой необъятный спрячет. А ежели на дне чарочки зазвенит серебро, тогда нет конца Катькиным проделкам: ласковым щипкам, поцелуям, хохоту, песням. А утром гость просыпался на жарком пуховике, на широченной кровати, которую все звали «кораблем». Катька угостит гостя пирогом, горячим пахучим сбитнем и скажет деловито:

— Ну-ка-сь, шагай домой, аль по делам, чо-ли! День для работы всему миру.

Иногда спрашивали у шинкарки:

— Куда ты деньги копишь?

Она отвечала просто:

— Всяко быват. Когда в рост дашь, когда чо купишь. Чать, я не урода смертная, нарядиться охота.

— Ну, а в рост-то пошто даешь?

Катька убежденно кивала жестковолосой головой:

— А надо. Вот как стану помирать, в соборе поминание попам закажу, на многие лета. А над могилкой пусть башню с андилами построют.

Она щурила быстрые карие глаза, на широконосое лицо налетало облачко, и становилась Катька грустно-важной, замкнутой в себе, далекой от вечернего шума бойкого шинка.

— Камень штоб бе-елый, а у андилов крылышки вот этак растопорщены, будто взлететь хотят.

— Может, ишо чо?

— И штоб в башню входить можно было, велю лавушку ковану поставить… и штоб внутри башни неугасимая… А на самом виду большущими этакими буквами: Екатери-на Савель-евна, дочь Глазырина. А попы обо мне пусть панафиды служат, о рабе грешной Екатерине… А меня-то уж и след простыл.

Чудная была Катька, иногда и понять нельзя. Все знали про Катькины заповедные думы, и редко кто ворошил их, не любили тогда Катькиного далекого взгляда.

Катька сегодня нарасхват. К концу вечера из первой комнаты пришли четверо торговых с Катуни. Привезли шкуры кожевникам, маральи рога, мед. Все бородатые, крепкокостные, в меховых чоботах. Дым длинных алтайских трубок синим облаком стоял под закопченным потолком. Пили торговые много, сорили деньгами. Хватали волосатыми руками Катьку за плечи, за бока.

— И-э-э-х… Куб-бышечка-а!

Один из них, уже с сединой в бороде, густобровый, пригоршню серебрушек вывалил с красной ладони в чарку и крепко обхватил Катьку.

Молодой мастеровой раньше набросал медяков, серебра у него не водилось. Он закусил красную губу, еще не успевшую поблекнуть в едком дыме завода, и крикнул Катьке:

— Подлая ты! Я ведь первый дал!

Она не обиделась, обернулась назад и мигнула:

— Ему за серебро первому. А твой черед придет. Ты и за медяки хорош, парень.

Торговые рассказывали про дальние Катунские берега и, прищелкивая языками, считали, сколько шкур и мяса выгодно купили у горных охотников.

Сеньча Кукорев, напряженно вглядываясь в их мутные от вина глаза, некоторые слова будто пропускал мимо ушей, как ненужные, за другие схватывался, переспрашивал хрипло:

— Баешь, в Бухтарме ни одного солдата нету?

— Ха! Солдаты! Куд-ды тамо? Тамо, брат, Китай-страна рукой подать… Степи тамо… Ветер гулят!

Жарко дышащие груди крепко приникали к столу, все напряженней и острей становились взгляды, пьяная дрема сползала с лиц, меньше пригубливали, больше слушали. Некоторые, приставя к уху заскорузлую руку, спрашивали:

— На Бухтарме хлеб-ат сеют?

— Землю-то так и брать сколь кто хошь?

— А казаки-то туды не рыскают?

Торговые отмахивались, хохоча:

— Далища ж! Китай — рукой подать от Бухтармы… Сей себе, охоться, хошь золото копать — копай… Сам себе хозяин…

Сеньча, впиваясь худыми пальцами в край стола и сосредоточенно двигая бровями, высчитывал что-то в уме.

— А как тамо… нащет лесу?

— Для ча те лес-то?

Сеньча даже передернулся:

— Для ча? Избенку, к примеру, обладить… для скотины опять же…

— Лесу-то! Ха! В Бухтарме все-е есть, чо хошь. И лес, и пашня, и зверь, и золото… и… и… токмо рук не жалей…

Из напряженных грудей вырвался обширный вздох:

— Бухтарма-а-а!..

Сеньча, осторожно закрывая глаза, приглушенно спросил:

— Н-ну… а слыхивали… народ-ат туды, на Бухтарму-то, шибко бежит?

Торговый с размаху опустил руку на острое плечо Сеньчи:

— Народ-ат? Б-беж-жи-ит! На Бухтарме все как один хозяева… Да подь на Катунь подальше, тамо беглых сколь хошь…

Торговые понимающе мигнули, раскатываясь дребезжащим смехом.

— Вы чо, ребята, жметесь! Тож, гляди, пятки мазать горазды? Мы-ы знаем, пошто про Бухтарму…

Сеньча сказал сурово, выпрямляясь, важный, с каменно-строгим лицом:

— А знаешь, так чо? Пошто зубы скалишь? Про таки дела надобно тихо баять, все равно как молишься в церкви… Ну и побежим… Не от радости вить.

Кто-то бросил:

— Кака радость? Поймают, под кнутами сдохнешь.

Торговые стихли. Один сказал:

— Нам чо? Мой отец беглый был тож, в самы горы, в калмычью бежал… Без малого ста лет помер недавно… Хорошо в горах жилось, пойман не был. Вы вот чо, робя, зимой не бегать, здряшно выйдет… Вы весной шагайте.

Все дружно, блаженно охнули:

— Весной!.. Весной!..

Сын беглого затянул тихонько под нос песню:

И-и-их… Бухтарма-а!..

Да-а Бухтарма-а-а!..

Степь травя-я-на-ая,

Ра-аз-до-льюшка-а!

Уж мы сеял-и-и

Да-а деся-ять ме-ер

Уж мы со-обралп

Более сотенки-и…

Уж ты-ы Бу-ух-тарма-а!

Он засыпал, валился головой на стол. Пел он гнусаво, с привизгом, но никто не шевельнулся, все слушали, как завороженные, — песня была о степях бухтарминских. Бухтарма вольная, куда бежал народ каждую весну… Бухтарма, за чей теплый ветер тысячи людей легли под кнуты и не встали больше. Бухтарма — степи ковыльные, медовые, где голова человеческая ныряет в золотых просторах и кажется меньше воробья. Горяча и приветна земля, певучи, обильны рыбой реки на Бухтарме… Был ли на свете человек, кому плохо было на Бухтарме? Не было никогда такого человека.

Под треск лучины, в духоте шинка, возбужденно отирая пот с пылающих лбов, люди говорили о вольных степях бухтарминских, о весенних просыхающих под солнцем дорогах, о диких тропинках и алтайских лесах, о журчащем звоне порожистых горных вод, о быстром, радостном шаге по горным тропам, когда тело загорает и выпрямляется под ветрами.

И молодой мастеровой совсем забыл о ревности своей и о Катьке.

Евграф Пыркин умирал.

Варварушка, заглядывая во время ужина на Евграфа, шептала горестно:

— Обират вокруг себя, обират, батюшка мой.

Евграф слышал, но лежал не шевелясь.

«Обират» — это значит: не видать ему, Евграфу Пыркину, весеннего луга за родной деревней, на Катуне-реке не косить высокую мягкую траву, пеструю и пахучую от цветов. От такой