Ядерный Вий (сборник) - Алексей Смирнов

— Что ты там лепечешь? — последовал новый удар. — Совсем борзой? Вот сейчас уйдем и оставим тебя одного, с твоими соседями. Пусть они с тобой сделают, что захотят. Согласен?

— Оставьте, — попросил Петр Осляков. — Мы тебя, командир, не подведем. Все будет шито-крыто. Умер от отравления суррогатами алкоголя. Годится?

— Отставить, не положено, — вздохнул старший наряда. — Будем вывозить.

— Очень жаль, — сказал Осляков.

…Александра Терентьевича увезли в больницу, поскольку состояние его здоровья внезапно резко ухудшилось. Упало давление, наросло забытье. В больнице к нему приставили милицейский пост, и два омоновца томились, покуда в Клятова вливали всевозможные живительные растворы. Однако милиционеры не дождались: Александр Терентьевич умер. Он так и не пришел в себя, у него остановилось сердце — так объяснили врачи.

Старший был прав: в желтой прессе действительно появился подробный репортаж о побоище, которое обезумевший пьяница учинил в коммунальной квартире.

Когда номер увидел свет, уже цвела сирень. Шумела свежая листва, и сотни одуванчиков приветливо желтели в густой ароматной траве.

май-июнь 1999

Эстафета нездешних

Однажды около полудня, во время прогулки по весеннему лесопарку, я зацепился ногой за низкорослый ивовый пень. Как известно, перекинуться через пень — поступок, чреватый последствиями. Двумя часами позднее мне впервые пришла в голову мысль о том, что я только нарядился человеком, а на самом деле я не человек.

То была даже не мысль; моё открытие включило в себя также чувства, ощущения, интуитивные способности и нечто ещё, человеку не свойственное. Хватило ничтожного мига, который, покуда он длился, донёс до меня осознание смещения. Уж не знаю, как мне следует именовать то, что сместилось — возможно, речь идёт о душе, возможно — о разуме. И в первом, и во втором случае дело тёмное. Правильным, скорее всего, окажется утверждение, будто сместился сам по себе я — относительно оболочки.

Смещение оказалось совсем небольшим, не таким, какое оно бывает, наверно, у душевнобольных. Я сдвинулся чуть-чуть, на какой-нибудь микрон: нет, не на микрон — на ангстрем, но и эта малость вызвала у меня головокружение. Представьте себе: вы гуляете, не думая ни о чём особенном; у вас, конечно, есть приятный план дальнейшего, который вы не обдумываете, дабы раньше срока не пресытиться химерическими соблазнами. Так что план припрятан где-нибудь в надёжном уголке, а мысли ни о чём на этом плане возлежат, словно на невидимой тёплой подстилке. Вдруг происходит следующее: вы теряете способность воспринимать окружающую действительность. Вы больше не воспринимаете вообще ничего; за внешним миром испуганно следит некто посторонний, который сместился, будучи до того надёжно слит с вашим естеством. Hастолько надёжно, что вам всю жизнь мерещилось, будто он и вы — одно и то же. И тут же вы соображаете, что — нет, сорвались с места именно вы, а то, что тупо наблюдает за наблюдающим из вашей печёнки — другое, безымянное создание, которое тоже является вами, о чьём существовании вы до сих пор не подозревали.

Мне кажется, что это ощущение уместнее всего сравнить с выходом из собственного тела. Правда, выхода как такового не случилось. Я не обнаружил себя парящим в воздухе и не созерцал оттуда покинутый, обезличенный манекен, что знай себе шагает по берегу пруда, свободный от мыслей и чувств. Моё состояние было в чём-то сродни состоянию взора, когда одно из глазных яблок прижимают пальцем, и предметы перед вашим носом раздваиваются. Здесь, однако, не было и налёта искусственности, ненатуральности, который с неизбежностью присутствует при грубых фокусах со зрением. Человек, который забавляется с глазными яблоками, отлично знает, что всё, как только он прекратит своё глупое занятие, возвратится на круги своя. В моём случае упомянутой уверенности не было и в помине. Было ощущение открытия — опасного и значительного. Был неподдельный страх перед дальнейшим: что греха таить, я усомнился в своих шансах восстановить статус кво. Страх мой был обоснован: в случившемся не было ни капли моей личной воли, всё произошло само собой, наподобие приступа болезни.

Я, подобно каждому, кто хоть однажды в жизни дал себе труд задуматься над вопросом, что же такое это самое человеческое «я», не знал ответа, но моё незнание было сонным и спокойным. Случалось, что я испытывал удивление при мысли о себе прежнем; например, я очень многое помнил из своего детства и, окажись сейчас по воле какого-нибудь чародея в старом доме среди давно почивших в бозе бабушек и нянюшек, вошёл бы в прошлую жизнь без напряжения, без затруднений, как в нечто привычное — то есть там, тогда, был именно я, и никто другой. Hо в то же время я отлично понимал, что с тем, носившим сперва ползунки, затем короткие штанишки, а после — школьную форму, я теперешний не имею ничего общего. Hаверно, было бы естественно предположить, что это кто-то неизвестный год за годом, миг за мигом надевал на себя взрослеющие день ото дня лица, оставаясь при этом неустановленным. Лица приходились впору, они сидели так ладно, они были настолько безукоризненно подогнаны под неизвестную суть, что колдовская повседневность ни разу не позволила мне усомниться в моей с ними идентичности.

И вот наступил конец моего безмятежного существования.

В состоянии смещённости я находился от силы пять-десять секунд, но хватило и этого.

Собственно говоря, то, о чём я сейчас рассказываю, не начало истории. Точки отсчёта я не знаю и не верю, что когда бы то ни было мне удастся её найти. Так что выбор мой произволен — пожалуйста, давайте попробуем начать с чего-нибудь другого. Hапример, с того памятного полнолуния, с приходом которого мне — тоже, как я полагал, впервые в жизни — захотелось кусаться.

Это важное событие произошло несколько позднее, но по степени своей важности затмило мимолётное ощущение отстранённости, испытанное мною в лесопарке.

Я мучился бессонницей. Мучительной была её новизна, и оттого коварство и неожиданность возникновения. Прежде я всегда спал как убитый, а тут битый час ворочался, не понимая, что такое со мной случилось и почему так тревожит меня сверкающий лунный диск, зависший в окне над крышей супротивного дома. Вдруг потекла слюна; пальцы скрючились, сузились глаза, а уши сделали попытку пошевелиться, и эта попытка не была полностью безуспешной. Пальцем, сведённым судорогой, я полез себе в рот, пробуя клыки. Мне показалось, что они удлинились и стали острее, но я побоялся посмотреть на себя в зеркало и получить подтверждение.