Жестокие слова - Луиз Пенни

Гамаш пригубил коньяк, продолжая смотреть. И постепенно начал понимать, какое чувство овладевает этой женщиной.

Страх.

Глава девятая

Трое полицейских попрощались с хозяевами и гостями и зашагали по деревне. Было одиннадцать часов, и стояла полная темнота. Лакост и Гамаш остановились, чтобы посмотреть на ночное небо. Бовуар, как всегда шедший немного впереди, вдруг понял, что остался один, и тоже остановился. Он неохотно поднял голову и с удивлением увидел, что на небе полно звезд. Он вспомнил прощальные слова Рут: «„Жан Ги“ и „ущипни“ — почти что рифма, правда?»

Похоже, он попал в беду.

В этот момент над книжной лавкой Мирны, на ее чердаке, загорелся свет. Они видели, как она ходит у себя, готовит чай. Потом свет погас.

— Мы только что видели, как она наливает себе чай и кладет в вазочку печенье, — сказал Бовуар.

Остальные не могли понять, зачем он говорит столь очевидные вещи.

— Сейчас темно. Чтобы делать что-то дома, нужен свет, — продолжил Бовуар.

Гамаш обдумал эту цепочку банальных заявлений, но первой сообразила Лакост:

— Бистро прошлой ночью. Разве убийце не нужно было включить свет? А если он его включил, то неужели никто не заметил?

Гамаш улыбнулся. Они были правы. Свет в бистро наверняка кто-нибудь да заметил.

Он огляделся, чтобы понять, из каких домов бистро виднее всего. Но дома расходились от него веером, наподобие крыльев. Никто оттуда не мог отчетливо видеть эти окна. Вот разве что из домов напротив. Гамаш повернулся. Перед ним стояли три величественные сосны. Они должны были видеть, как один человек забрал жизнь другого. Но прямо напротив бистро было и кое-что еще. Напротив и выше.

Старый дом Хадли. Он стоял вдалеке, но ночью, когда в бистро загорелся свет, его новые обитатели вполне могли стать свидетелями убийства.

— Есть еще одна вероятность, — сказала Лакост. — Убийца мог вообще не включать свет. Он ведь понимал, что его могут увидеть.

— Ты хочешь сказать, что он воспользовался фонариком? — спросил Бовуар.

Он представил себе убийцу в бистро ночью, в ожидании жертвы. Представил, как убийца включает фонарик, чтобы сориентироваться.

Лакост покачала головой:

— Это тоже было бы заметно снаружи. Я думаю, он даже на такой риск не хотел идти.

— Значит, он не включал света, — сказал Гамаш, понимая, какой вывод следует из этих слов. — Потому что свет ему был не нужен. Он и в темноте здесь прекрасно все знал.

Следующее утро забрезжило ярким и свежим рассветом. Солнце еще не потеряло тепла, и Гамаш, который перед завтраком вышел прогуляться по деревне, вскоре снял свитер. Несколько мальчишек, вставших раньше родителей и бабушек с дедушками, использовали последние минуты, чтобы половить лягушек в пруду. Они не замечали его, и он какое-то время с удовольствием наблюдал за ними издалека, а потом продолжил свой одинокий мирный променад. Он помахал Мирне, которая совершала собственную одиночную прогулку и в это время как раз находилась на вершине холма.

Это был последний день летних каникул, и хотя Гамаш закончил школу много десятилетий назад, он все еще чувствовал возбуждение. Смешанное чувство: с одной стороны, конец лета, а с другой — возможность снова увидеть школьных дружков. Новая одежда — за лето он успевал подрасти. Новые карандаши, которые он затачивал снова и снова. И запах карандашной стружки. И новые учебники. Все это всегда было захватывающим. Все чистое. Еще нет никаких ошибок. Все, что есть, — это обещание и будущее.

Похожие чувства он испытывал и когда приступал к расследованию нового убийства. Но что, если они успели запачкать свои книги? Что, если успели наделать ошибок?

Он медленно обходил деревню и, глядя вдаль, размышлял обо всем этом. Сделав несколько неторопливых кругов, он вернулся в дом завтракать.

Бовуар и Лакост уже спустились вниз, перед ними стояли чашки с пенистым кофе с молоком. Они встали, когда Гамаш вошел, но он жестом велел им садиться. С кухни доносился аромат приправленного кленовым соком бекона, яиц и кофе. Не успел Гамаш сесть, как из кухни появился Габри и принес тарелки с яйцами «Бенедикт», фруктами и сдобными булочками.

— Оливье только что отправился в бистро. Он еще не знает, откроется ли сегодня, — сообщил этот крупный человек, выглядевший сегодня утром очень похоже на Джулию Чайлд.[31] — Я ему сказал, что стоит попробовать, но мы посмотрим. Я сказал, что он потеряет деньги, если не откроется. Обычно этого хватает, чтобы разрешить его сомнения. Булочки?

— S’il vous plaît,[32] — сказала Изабель Лакост.

Булочки выглядели как ядерный взрыв. Изабель Лакост скучала по детям и мужу. Но ее удивляло, как эта маленькая деревенька умеет лечить даже такие раны. Конечно, если натолкать в рану достаточное количество булочек, то любая рана излечится. На какое-то время. Лакост была готова попробовать.

Габри принес Гамашу кофе с молоком, а когда он ушел, Бовуар подался вперед:

— Какой план на сегодня, шеф?

— Нужно сделать кое-какие раскопки. Я хочу знать все про Оливье. И я хочу знать, у кого мог быть зуб на него.

— D’accord,[33] — сказала Лакост.

— И еще Парра. Наведите справки — здесь и в Чешской Республике.

— Хорошо, — сказал Бовуар. — А вы?

— У меня встреча со старым другом.

По дороге из Трех Сосен Арман Гамаш поднялся на холм. Перебросив свой твидовый пиджак через руку, он пинал перед собой каштан. В воздухе стоял запах яблок, сладковатый и теплый. Плоды уже созрели и налились соком, но через несколько недель ударит убийственный мороз. И всего этого не станет.

Гамаш шел, и старый дом Хадли все увеличивался в размерах. Старший инспектор готовил себя к приходу в дом. Он предчувствовал волны грусти, накатывавшие на любого, кто имел глупость приблизиться к этому дому.

Но либо он оказался защищен лучше, чем ожидал, либо что-то здесь изменилось.

Гамаш остановился под солнечными лучами и оглядел дом. Это был несколько хаотичный дом в викторианском стиле с башенками, с кровлей, похожей на чешую, с широкими, просторными верандами и черной кованой оградой. Свежая краска сверкала на солнце, а парадная дверь отливала матовым красноватым блеском. Но это был не кровавый оттенок, а рождественский. Вишневый. Оттенок хрустящих осенних яблок. Дорожку очистили от колючих кустарников, уложили на ней массивную плитку. Гамаш обратил внимание, что кусты выровнены, деревья подстрижены, мертвые ветки удалены. Работа Рора Парры.

К своему удивлению, Гамаш понял, что стоит перед старым домом Хадли и улыбается. И с нетерпением ждет, когда его впустят внутрь.

Дверь открыла женщина лет семидесяти пяти.

— Oui?

У нее были седые, аккуратно подстриженные волосы. Лицо почти без всяких следов косметики — лишь немного вокруг глаз, которые смотрели на него поначалу с любопытством, потом с узнаванием. Женщина улыбнулась и открыла дверь шире.

Гамаш показал ей удостоверение.

— Извините, что беспокою вас, мадам. Меня зовут Арман Гамаш. Я служу в Квебекской полиции.

— Я вас узнаю, месье. Прошу, входите. Меня зовут Кароль Жильбер.

Манеры у нее были приятные, располагающие. Она пригласила его в прихожую. Гамаш бывал здесь и раньше. Много раз. Но теперь помещение изменилось до неузнаваемости. Словно на скелете наросли мышцы, связки, кожа. Форма осталась, но все остальное изменилось.

— Вы знаете этот дом? — спросила она, наблюдая за старшим инспектором.

— Я его знал, — сказал он, ловя ее взгляд.

Кароль посмотрела на него твердо, но без всякого вызова. Она вела себя как хозяйка — была уверена в себе и не чувствовала необходимости доказывать это. Гамашу показалось, что она расположена дружески, любезно, но все время остается начеку. Что там говорил Питер? Что когда-то она работала медицинской сестрой? Гамаш предположил, что она неплохо знала свое дело. Лучшие из них все время начеку. Ничто не проходит мимо их взгляда.

— Здесь все сильно изменилось, — сказал Гамаш, и Кароль кивнула, приглашая его дальше в дом.

Он вытер подошвы о коврик перед сияющим деревянным полом и последовал за ней. Прихожая выходила в большой холл с полом, выложенным новенькой черно-белой плиткой. Перед ними были широкая лестница и арки, ведущие в разные комнаты. Когда Гамаш приходил сюда в последний раз, он видел здесь руины, дом, впавший в отчаяние. Впечатление было такое, будто дом, проникшись к себе отвращением, уничтожает сам себя. Что-то обваливалось, обои висели клочьями, паркетины дыбились, потолок коробился. А теперь на полированном столе в центре помещения стоял громадный пестрый букет, наполнявший воздух ароматом. Стены были покрашены в изысканный золотистый цвет — что-то между бежевым и серым. Все было ярко, уютно, изящно. Как и женщина перед ним.