Бросок на Прагу (сборник) - Валерий Поволяев

И где он достает, скажем, мясо, когда у начпрода полка нет ни одного мясного кусочка, а мед в местности, где нет не то, чтобы пчел а даже мух, не знает никто. Но Мустафа делал это.

Он мог добывать огонь из ладоней, потерев их одна о другую, поймать рыбу на голый палец, из двух веток и пучка травы, сорванной под ногами, сварить вкусный суп… Мустафа — это был Мустафа.

— Вперед, Мустафа, — сказал ему капитан, — волоки сюда закуску. Русскую… Чтоб американцам тошно сделалось.

Мустафа притиснул руку к пилотке и исчез.

Разведчики ходили сейчас в пилотках — очень удобный головной убор пилотка, американцы вон тоже ходят в пилотках, даже их главный — полковник. И генералы у них, говорят, тоже не брезгуют пилотками.

— Еще водки, — послышался голос генерала Егорова. В следующее мгновение генерал лихо, как актер на сцене, щелкнул пальцами. Призывный жест.

Коняхин начал быстро и ловко обкалывать сургуч на горлышках водочных бутылок, наполнил первый подставленный ему стакан, потом второй, следом третий: граненые стаканы понравились американцам, в их стране такой посуды не было.

Бутылка опустела стремительно, Коняхин пустил в ход следующую, потом взял еще одну, стукнул рукояткой кинжала по запечатанной пробке. Мелкие сургучные сколы полетели в разные стороны.

Два ящика водки были опорожнены в десять минут, скорость поглощения была необыкновенно высокой, Егоров был вынужден крикнуть, не прекращая общения с американцами:

— Бойцы, где подмога?

Подмога не замедлила появиться — разведчики Горшкова притащили еще два ящика водки, Коняхин снова принялся стучать кинжалом по горлышкам, следом за водочной подмогой прибыл Мустафа с внушительным свертком, сказал капитану:

— Вот!

Круглое лицо его светилось довольно.

— Что это? — тихо спросил Горшков.

— Первоклассное украинское сало. С худобинкой. И с чесночком, товарищ капитан.

— Ты же мусульманин, Мустафа.

— Ну и что? Сало мне, конечно, не положено есть, но это вовсе не означает, что я буду брезговать им всю оставшуюся жизнь. — Жесткие обветреннее губы Мустафы раздвинулись в улыбке.

— В таком разе, Мустафа, пластай сало — удивим союзников.

— Думаю, что не удивим, товарищ капитан.

— Почему так считаешь?

— Они там, в Америке своей, едывали все — и чертей жареных, и суп из одуванчиков, и тюрю с коньяком. Нет, товарищ капитан, таких людей удивить трудно.

Американцы тем временем потчевали русских своим напитком — золотистым виски, ловко стряхивая с бутылок железные пробки, наливали в стаканы, следом кидали пару квадратных кусочков льда — чтобы пилось приятнее.

Русские удивлялись:

— Надо же!

Угощали американцы и своей закуской — бутербродами с беконом, принесли несколько подносов.

Ефрейтор Дик взял один бутерброд, подцепил пальцами ломтик бекона и, посмотрев на свет, произнес удивленно:

— Надо же, облака видны!

Коняхин, потянувшись за очередной бутылкой, хлопнул Дика ладонью по животу:

— Ешь, пока живот свеж.

— М-да, — согласился с ним Дик, — раз дают, то бери, если бьют — беги.

— Наше сало с худобинкой лучше американского. — Мустафа успел напластать ножом уже целую гору закуски, разложил ее на пустом снарядном ящике, принесенном с берега, крупно нарезал хлеб, доставленный из штаба полка и широко раскинул руки: — Союзнички, налетай!

Облака, висевшие с утра над Эльбой, поредели, попрозрачнели и разошлись в разные стороны, сквозь туманную кисею проклюнулось солнце, ненадолго проклюнулось — через несколько минут накрылось дымным сизым взболтком, на мост наползла недобрая тень, вместе с нею — что-то холодное, способное принести боль, но люди, толпящиеся на мосту, внимания на это не обратили совсем, они радовались: война кончается… Кончилась война.

Акт о капитуляции еще не подписан, но это уже не играет никакой роли, — не суть важно это, — дело сделано, победа находится в кармане.

К Мустафе пристал нарядный американец, у которого на голове вместо пилотки косо сидела цветастая полосатая шапочка с помпоном на макушке, шапочка была сшита из трикотажа и растягивалась, словно резиновая. «Клоун», — невольно подумал Мустафа, на всякий случай улыбнулся пошире — нельзя, чтобы его обвинили в нерадушии к союзникам. Клоун протянул ему руку и назвался:

— Джон!

Мустафа понял, что тот назвал свое имя, протянул руку ответно:

— Мустафа!

Американец снял с пояса широкий нож, украшенный птичьей головой, протянул его Мустафе.

— Ченч! — ткнул пальцем в старую финку с наборной ручкой, которую Мустафа наполовину засунул за голенище сапога. — О'кей? Ченч!

— Ченч? Да, это мой старый нож, называется ченч. — Мустафа нагнулся и звонко хлопнул себя по голенищу, потом, поняв, что говорит не то, крикнул Петронису, находившемуся рядом с генералом: — Товарищ младший лейтенант, что по-американски означает «ченч»? Ножик, да?

— Не знаю, как по-американски, но по-английски «ченч» — обмен.

— А-а-а, — наконец сообразил Мустафа, — американец предлагает мне махнуться: за мою старую финку дает мне свой заводской кинжал.

— Меняйся не глядя, — Петронис засмеялся, — ты в выигрыше.

— Да не интересует меня никакой выигрыш, — отмахнулся Мустафа, — мне надо, чтоб все честно было. Моя финка двадцать копеек стоит, а его кинжал — сто рублей. Разница большая.

— Не в деньгах дело, Мустафа. Меняйся! Не обижай союзников.

— Й-йэх! — Мустафа лихо рубанул рукою воздух. — Была не была! Только не считай, американец, что я тебя обманул.

Неподалеку заиграл аккордеон, серебристая мелодия, поплывшая по пространству, была хороша, навевала грусть, мысли о доме, — очень захотелось тем, кто находился на мосту, поехать домой, к родным, в милые сердцу места, — судя по тому, что война подошла к концу, не за горами находится счастливый день, когда прозвучит приказ отправляться в родные пенаты.

До-ом, что для всех нас он значит? Да, собственно, все. Краем глаза Горшков заметил, как рослую красивую машинистку из штаба полка, за которой пытались ухлестывать многие офицеры, но вся было бесполезно, подхватил статный белозубый негр и закружил в танце.

Сизая наволочь сползла с солнца, раздвинула своей тяжестью облака, обнажился кусок чистого яркого неба, стало видно, что в образовавшейся прорехе кружится крупная птица, высматривает что-то, дивится веселью, развернувшемуся на мосту. Там, где гремит стрельба, никогда не бывает птиц, но стоит только стрельбе затихнуть, как птицы тут как тут — они не намерены изменять человеку.

Но они же и боятся человека.