Сатирикон - Арбитр Петроний

(Управляющий поверяет поэту свои заботы.)

«Сожительница моя такая гордая стала. Ты, будь другом, продерни ее в стишках, да так, чтобы она стыд вспомнила».

97. Покуда Евмолп с Баргатом уединенно переговаривались, в заведение вступает глашатай, сопровождаемый казенным рабом и прочим не очень-то людным окружением, и, потрясая факелом, который производил копоть скорее, чем свет, возвещает следующее: «Только что в банях потерялся мальчик, лет шестнадцати, кудрявый, нежный, красивый, имя — Гитон. Желающему вернуть его или навести на след — тысяча сестерциев». Неподалеку от глашатая, в траурных одеждах и — ради доходчивости и убедительности — с серебряными весами стоял Аскилт. Я велел Гитону тотчас же лезть под кровать и, сунув руки-ноги в ремни, прикреплявшие матрац к остову, распластаться под кроватью, как некогда Улисс под бараном, чтобы скрыться от искавших его рук. Гитон не стал медлить и по приказу сейчас же сунул руки в постельные петли, превзойдя Улисса сходной уловкой. А я, чтобы не оставалось места для подозрений, набросал на кровать вещей и выдавил форму одного человеческого тела, будто бы моего.

Между тем Аскилт, заходя вместе со своим спутником в каждую каморку, приближался уже к моей. Надежды его лишь окрепли от того, что он нашел двери запертыми, и тщательно. А раб казенный, тот помещает в трещину топор и ослабляет крепость запоров. Я упадаю перед Аскилтом на колени и памятью нашей дружбы, пережитыми вместе несчастьями заклинаю, чтобы хоть взглянуть мне дал на братика. Мало того, чтобы ложные моленья звучали достовернее, «знаю же я, Аскилт, — говорил я, — ты пришел умертвить меня. Иначе для чего топоры? Что ж! Насыщай свой гнев, вот моя выя, пролей же кровь, каковой ты ищешь, под предлогом розысков». Аскилт отшатывается от злого дела и уверяет, что разыскивает всего лишь бежавшего от него раба, а смерти человека, да еще умоляющего, не ищет, тем более что после роковой ссоры нежно его любит.

98. Но раб казенный, нет чтобы подремать, — выхватил у торгаша тросточку и давай шарить под кроватью, ощупывая всякую выбоину в стене. Гитон подтянулся всем телом, чтоб его не задели, и, едва переводя дыхание, ткнулся в самый клоповник.

(Обыск не приводит к обнаружению Гитона. Пришельцы оставляют комнату.)

Между тем Евмолп — раз уж выломанная теперь дверь никого не могла удержать — врывается ошалело со словами: «Тысячу сестерциев — мне! Сейчас бегу за глашатаем и, совершая предательство, вполне законное, доношу, что Гитон в твоей власти!» Я обнимаю колена упрямца, чтобы не добивал обреченных. «Ты бы по праву, — говорю, — горячился, когда бы мог предъявить утерянного. Да только мальчишка убежал в этой сумятице, а куда, не имею понятия. Верно, Евмолп, приведи назад мальчика, а там хоть Аскилту отдай».

Я ему это внушал, а он уж и верил, как вдруг Гитон, не сумев более сдерживаться, трижды кряду чихнул, да так, что затряслась кровать. На это сотрясение Евмолп поворачивается, желает Гитону здоровья, а там, удалив матрац, видит Улисса, какого и голодный Циклоп пожалел бы. Повернулся он ко мне и «что, — говорит, — разбойник, ты и застигнутый не отважился сказать мне истину? Хуже того, когда бы некий бог, судия дел человеческих, не вытряс бы знамения у этого висельника-мальчишки, бродил бы я одураченный по харчевням».

Несравненно меня ласковейший Гитон начал с того, чтобы помочь ране Евмолпа, приложив обмокнутое в масле волокно к разбитой брови. Затем заменил его изорванное одеяние своим маленьким паллием и, обняв уже успокоенного, перешел к припаркам в виде поцелуев, приговаривая: «Ты, папочка, ты ограда наша. Любишь Гитона своего, так старайся его сберечь. О, если б одного меня грозный охватил огонь иль море бурное поглотило. Это же я первооснова всех преступлений, я и причина. Погибни я, и примирятся враги».

(Евмолп смягчается и не выдает друзей.)

99. «Я всегда и всюду жил так, чтобы всякий очередной день можно было счесть последним».

(Энколпий находит полезным союз с Евмолпом теперь, когда Аскилт стал не только ненужным, но и опасным.)

Сквозь слезы я прошу, я умоляю, чтобы он помирился и со мною — ну что же делать, раз не вольны любящие в ревнивом своем безумстве! Вопреки всему я буду стараться впредь не говорить и не делать ничего, что задевало бы. Пусть только он, наставник вольных художеств, уберет с души все, что рождает зуд, чтобы не было и следа раны. «В невозделанных и суровых краях долго лежат снега. Но там, где сияет укрощенная плугом земля, слова не успеешь вымолвить, и уже стаял легкий иней. Подобен тому и гнев, посещающий людскую грудь, — души дикие он осаждает, по утонченным — скользнет». — «Так знай же, — произнес Евмолп, — что истинно твое слово: заключаю свой гнев поцелуем. Итак, собирайте в добрый час вещи и хотите — за мной следуйте, а то меня ведите».

Он не кончил, когда толчком отворили дверь, и на пороге стал моряк с косматой бородой. «Волыним, — говорит, — Евмолп, стыда не ведаем». Все поднялись вдруг, а Евмолп нанятого слугу, давно почивавшего, высылает вперед с вещами. Мы с Гитоном собираем в дорогу все, что было, и, звездам помолившись, я всхожу на корабль.

(Энколпий на борту корабля обдумывает сложившееся положение.)

100. Пустое! Разве лучшее в природе — не общее достояние? Солнце — всем светит, а месяц в звездном сообществе, коему нет числа, всех зверей ведет на ловитву. Есть ли что краше, нежели воды? Текут же для всех! Неужели одна любовь не награда, а воровство? Да что там, я же только то признаю благом, чему люди позавидуют! Он одинокий, старый — какое от него стеснение? Да захоти он что урвать, так ведь выдаст одышка. Поставив это ниже правдоподобия и обманывая свою мятущуюся душу, я набросил на голову тунику и опять словно задремал.

Тут нежданно — судьба, кажется, захотела сокрушить мою крепость — с кормы через перекрытие раздался стон: «Он посмеялся надо мною», да так мужественно и будто знакомо для слуха, что мою трепещущую душу пронзило до основания. Тогда женщина, еще больней терзаемая тем же негодованием, произнесла разъяренно: «Если б только кто из богов дал мне в руки Гитона, ох, как бы славно я приняла этого странника». Пораженные неожиданными этими звуками, мы замерли оба. В особенности я тщился произнести что-нибудь, как бывает, когда мы скованы мучительным сном, и, дрожащими руками потянув за одежду отходившего ко сну Евмолпа, «отец, — говорю, — всеми богами — чей это корабль и кого везет — скажи ты мне?» Этот разозлился, что его обеспокоили, и говорит: «Вот, значит, для чего ты хотел залечь в самое укромное место под палубой корабельной, — чтобы покою мне не давать! Ну что тебе с того, если скажу: хозяин судна — Лих из Тарента и везет он Трифену — путешественницу».

101. Я содрогнулся, как от удара грома, горло обнажил, «наконец, — говорю, — вершится мой пагубный жребий». Гитон, лежавший у меня на груди, был как неживой. Потом, как хлынул с нас обоих пот и вернулось дыхание, обнял я колена Евмолповы, «смилуйся, — говорю, — над умирающими, потруди, то есть, свою руку во имя того, что всего нам дороже; смерть близка, и, когда бы не от тебя, была б она меньшим злом».

Ошеломленный моим ожесточением, Евмолп богами-богинями клянется в неведении того, что тут произошло и что никакого злого умысла он не имел, а простодушно и честно привел сотоварищей своих на тот самый корабль, который давно уж был у него облюбован. «Да и что за козни такие? — говорил он, — что за Ганнибал плывет с нами? Лих из Тарента, самый добропорядочный человек и хозяин не одного только этого корабля, им ведомого, но еще и поместий нескольких, глава торгового дома, везет товар на продажу. Вот каков этот Киклоп и архипират, кому мы обязаны плаваньем, а кроме него — Трифена, миловидная такая женщина; разъезжает туда-сюда в свое удовольствие». — «Их-то, — Гитон говорит, — мы и бежим» — и тут же наскоро объясняет встревоженному Евмолпу причины вражды и надвигающуюся опасность. Смущенный и растерянный, тот велит, чтобы каждый высказал свое мнение, и «вообразите, — говорит, — что мы в пещеру Киклопа вступили. Необходимо найти какой-то выход, если, конечно, не предположим крушение корабля, а вместе всеобщего освобождения от опасностей».

«О нет, — возразил Гитон, — убеди лучше кормчего направить корабль в какой-нибудь порт, за вознаграждение, конечно; убеди, что братец твой моря не переносит и теперь при смерти. Эту выдумку можно украсить смятением на лице и слезами, смотришь, движимый состраданием кормчий тебе и уступит». Евмолп возражал, что этому никак нельзя статься, «потому что большие, — говорил он, — корабли заходят лишь в порты с заливом, да и неправдоподобно это, чтобы брат изнемог так скоро. А еще, того гляди, пожелает Лих навестить, по долгу службы, болящего. Сам видишь, сколь это нам на руку — добровольно зазывать к беглецам их хозяина. Но вообразим, что можно отклонить бег могучего корабля и что Лих не беспременно свершит обход — ну а как нам сойти с корабля, чтобы нас не увидел всякий? Покрыв головы или открывшись? Покрывшись, — так не пожелает ли всякий протянуть руку помощи болящим? а открывшись, — так что это, как не подписать самим же себе приговор?»