Общество сознания Ч - Александр Сегень

Тут эта бестия выпрыгнула из лесу, и Чижов сначала подумал: баран, заблудившийся или сбежавший из волчьего плена. В следующую секунду он понял, что это заяц. Но какой огромный! И он скакал прямо на Чижова с таким видом, будто хотел напасть и загрызть. Хоть и заяц, а страшно! Сердце так и колотится. Косой добежал до Василия Васильевича и лишь шагах в четырех увидел его, доселе не замечая по косоглазию своему. Как прянет в сторону! Прыгнул на дорогу, осатанело зыркнул на человека и поскакал на другую сторону, исчез в том лесу.

- Леврик несчастный! - погрозил ему вслед кулаком Василий.

Однако он был не на шутку удивлен размерами леврика - заяц и впрямь был величиной с барана. А откуда и почему так ошалело он несся? Что, если за ним волк гонится? Эх, сейчас бы эспадрон при себе не мешало иметь. Чижов ведь у Виктора не поленился взять несколько уроков и теперь довольно сносно владел холодным колющим и режущим оружием. Но ныне при нем не было даже ножичка. Он и продуктов никаких не взял с собой, намереваясь сегодня и завтра голодать.

Тут вспомнился Пушкин, который только потому не доехал до Петербурга и не попал на Сенатскую площадь, что ему дорогу перебежал заяц. Очень плохая примета, по народным поверьям, хуже черной кошки. Хотя сам Чижов недавно в разговоре с женой рассуждал так: Александр Сергеевич, хитрец, придумал этого злосчастного зайца. Любое другое объяснение, почему он не попал на Сенатскую, выглядело бы в глазах друзей неуклюжим, а заяц - очень поэтично, неожиданно и, главное, смешно. Вполне в духе Пушкина. Только зайца могли простить ему его друзья-демократы. А вот если бы в девяносто третьем году хотя бы один танкист повернул свой танк и сказал: «Не могу ехать «Белый дом» расстреливать, мне заяц дорогу перебежал», нынешние друзья-демократы этого бы не простили, потому что в девятнадцатом веке их расстреливали, а в двадцатом, начиная с семнадцатого года, они расстреливают.

Однако если Пушкин и выдумал своего леврика, то Чижов ничего не выдумывал, ему заяц в самом деле перебежал дорогу. Быть беде. Неужели Лада изменит ему с Белокуровым? Тьфу ты, Господи! Вот привязалась ревнишка мелкая! Ну, изменит, так изменит, приеду и отравлю ее, как Арбенин Нину. Или нет, лучше заколю эспадроном. Красиво! Зря, что ли, Виктор ему эспадроны подарил? Надо их как-то использовать.

Он стал размышлять о природе примет и о том, как все же сильно суеверие въелось в душу людей, никаким «кометом» и новым «фэри» не отчистишь. И в таких мыслях Василий Васильевич добрел до «Девчат», от которых следовало свернуть на проселочную дорогу и шагать еще пять километров до Радониц. Вообще-то храм отца Василия был Преображения Господня, а небольшая деревенька, лежащая подле него и кладбища, называлась Радоницами - по той простой причине, что со всех окрестных сел и деревень приходили сюда люди навестить безмолвных обитателей погоста и подобные визиты именовали радоницами, по празднику поминовения всех усопших.

Идя теперь по проселочной дороге, Чижов опять стал вслух читать утренний чин, начиная от «Верую», но, когда он, пройдя километр, дошел до «Помяни, Господи, Иисусе Христе, Боже наш», за спиной его раздался грозный и не предвещающий ничего хорошего оклик:

- Эй, командир!

Он оглянулся и увидел здоровенного мужичину, приближающегося к нему невялым шагом. Вот те и леврик! Вот и не верь в приметы. У Василия Васильевича даже сигарет не было, потому что он никогда не брал в Радоницы сигареты, ибо отец Василий не одобрял курения. В одном кармане лежали деньги на обратный путь, в другом - пятьдесят долларов - в подарок отцу Василию к Пасхе, на починку храма.

- Куда путь держишь, путник? - спросил мужичина, приблизившись.

- В Радоницы.

- К попу, что ли?

- Да.

- Ну, значит, считай, что здесь конец твоего пути.

Ноги у Чижова едва не подкосились от такого важного заявления. Одно только промелькнуло: хорошо погибнуть в Страстную пятницу, да на пути к божьему храму, да при чтении молитв.

- В каком смысле? - все же робко пробормотал Василий.

- В таком, что дальше я тебя понесу, - ответил разбойник. - Залазь ко мне на завойки.

И он, встав к Чижову спиной, слегка присел, приглашая Василия Васильевича сесть к нему на спину.

- Ты чего, мужик? Зачем это? - удивленно спросил Чижов.

- А ну не спрашивай, а то плохо будет! - отвечал тот. - Садись, кому говорю!

Бог знает что! Разные мелкие и милые чудеса почти всегда случались с Чижовым, когда он являлся в Радоницы. Думая, что это - очередное, Василий забрался на спину к мужику, тот поднял его и понес, весело крякнув:

- Эх! Не чижолый! Мне бы чижолого!

Василий, наконец расставшись со страхами, развеселился. Это Лада любила повторять собственного изобретения присказку: «Чижело с тобой, Чижов!»

- А зачем тебе тяжелый? - спросил он своего нечаянного коня.

- Сиди помалкивай, не твоего ума дело, - отвечал «конь». - С откудова ты сам-то?

- Из Москвы.

- Молоде-ец. Ну и как там, в Москве?

- Да все так же.

- Поня-атно.

Дальше разговора не было. Через два километра на холме слева показалось селение.

- Погорелки, - сказал Василий. - Может, передохнешь?

- Сиди ты, не гомозись, спиноза! - довольно злобно огрызнулся мужик.

Езда продолжалась.

- А спиноза - это что? - все-таки осмелился через некоторое время спросить Василий.

- А то ты сам не знаешь, - буркнул мужик. - Молчи, не спрашивай ни о чем!

Наконец вдалеке среди ветвей мигнули солнечные блики на церковных куполах. Впервые Чижов добирался досюда на таком транспорте. Пешком, на машине, на прицепе к трактору, в телеге - это бывало, а на загривке у человека… Расскажи кому - не поверят. Это нерассказуемое!

Вот уже они вышли из леса, и впереди перед ними, озаренный утренним сиянием, вырос величественный храм Преображения Господня в селе Радоницы, зрелище, от которого у Чижова всегда на глаза наворачивались слезы благоговения и нежности.

- Хоххх! - вздохнул мужик. - Вот тут мальшой привал сделаем. Слазь-ка, москвич. Закурить-то имеешь?

- Не курю, - приврал Чижов.

- Правильно делаешь.

Они сели на бугорок у обочины, мужик достал свои и закурил.

- Я о тебе знаю, - сказал он. - Ты при попе в церкви служить приезжаешь. Ну-ка скажи теперь: если я тебя на хребтине своей донес, с меня грех снимется?

- А какой грех?

- Этого я тебе не скажу.

- Ну, хотя бы большой?

- Очень большой. И сказать-то страшно, какой большой.

- И не говори, я и так знаю, какой у тебя грех.

- Ну и какой же?

- Ты президента Кеннеди убил.

Мужик внимательно посмотрел на Василия, затянулся сигаретой и поперхнулся дымом от внезапного разряда хохота: