Владетель Мессиака. Двоеженец - Ксавье де Монтепен

Не отвечая ни слова Бигону, граф сошел под мостовую арку, чтобы удостовериться в справедливости сообщения Бигона. В ту же минуту раздался ружейный выстрел. Каспар д'Эспиншаль зашатался, но минуту спустя уже выпрямился во весь рост и со смехом крикнул:

— Благодарение дьяволу, что на мне сегодня был панцирь.

Телемак де Сент-Беат, капеллан и Бигон, перегнувшись через перила моста, глядели, пораженные.

Под аркой стоял человек, опершись на мушкет и хладнокровно, не трогаясь с места, ждал смерти Каспар д'Эспиншаль держал в руке заряженный пистолет и готовился выстрелить, но раздумал, дал выстрел в воздух и заткнул оружие за пояс.

— Шандор! — воскликнул он. — Это ты хотел меня убить?

— Да! — ответил кратко угрюмый крестьянин.

— В чем ты меня можешь упрекнуть?

Шандор поглядел на графа взглядом совы, ослепленной солнечными лучами.

— В чем я тебя обвиняю, сеньор де Мессиак? — медленно произнес Шандор. — Ты знаешь об этом очень хорошо. Что ты сделал с моей сестрой? Где спрятана моя бедная Бланка?

— Ну, молодец, твоя речь чересчур смела! Во всяком случае — убирайся. Я тебя прощаю, потому что ты поступаешь дурно, не понимая этого!

— Но я тебя не прощаю. Если ты меня не убьешь, я непременно убью тебя.

Граф пожал плечами.

— Это сумасшествие! Я даже не знаю, имел ли ты когда-нибудь сестру.

— Я отыскал бы ее сейчас же, если бы имел ключ от башни Монтейль.

Каспар д'Эспиншаль осмотрелся вокруг и увидел черневшую между зарослями реки человеческую голову. Незаметным движением таинственный наблюдатель доказал, что он понял, что хотел ему передать граф. Голова исчезла, а Каспар д'Эспиншаль громким голосом произнес:

— Вот тебе, Шандор, ключ от башни и мой перстень. Покажи перстень моим людям, они тебе дозволят осмотреть, но… берегись, если не найдешь…

Шандор осмотрел ключ и перстень, который надел на палец и, не колеблясь ни минуты, направился по дороге к замку Мессиак.

Под аркой моста действительно паслись три лошади. На чепраках был вышит герб Селансов: две разверстые пасти, утвержденные на двух башнях.

— Я об этом догадывался! — воскликнул владетель Мессиака. — О, барон де Селанс, ты дорого заплатишь мне за эту проделку.

Призванный Бигон очень скоро снял с убитых лошадей своего господина и Каспара д'Эспиншаля седла и оседлал лошадей де Селанса, причем не преминул потихоньку оборвать серебряные галуны с баронских чепраков и спрятать их в свои глубокие карманы.

Гасконец сел на одного, граф на другого, а на третьего взгромоздился Бигон, гостеприимно приглашая капеллана занять место позади седла.

Оба достойных друга, обхватив один другого руками, чтобы не полететь с лошади, в своих шутовских изорванных одеждах представляли комическую группу.

— Не потерял ли ты, богобоязненный отец, запасной дорожной фляги? — спросил Бигон шепотом на ухо у своего спутника.

— О, ни в каком случае! — ответил дон Клавдий-Гобелет. — Но я полагаю, не мешало бы, не теряя времени, нам несколько отстать: это канарийское вино очень скоро киснет. Притом фляга, подвешенная под мою рясу, совершенно парализует все мои движения.

— Сама мудрость говорит устами вашими. Мы отстанем в первой же деревне.

— Далеко ли до ближайшей деревни?

— Мили две от этого места.

— Хорошо. Там мы снова наполним флягу на счет светлейших господ наших.

Путешественники отправились дальше. Но Каспара д'Эспиншаля, очевидно, что-то беспокоило. Он осматривался на все стороны и под различными предлогами останавливался каждую минуту. Кавалер, успокоившись, не замечал волнения своего спутника. Меланхолический характером, он снова погрузился в глубокие думы.

В первом придорожном селении встретился Мальсен и вооруженные люди конвоя. Интендант разыграл роль удивленного, слушая рассказ Бигона. Он клялся, будто бы не слышал ни одного выстрела, что, разумеется, было совершенно неправдоподобным.

— Гром и молния! — воскликнул Каспар д'Эспиншаль, выслушав объяснения и сожаления своего интенданта. — Следует, значит, признать, что топот лошадей, слышанный нами во время битвы, был произведен разве этими благородными конями, которых захватил храбрый Бигон!

Бигон поклонился и при этом шепнул капеллану:

— Фляга полна!

И, достав из кармана горсть мелкой серебряной монеты, показал монаху, говоря:

— Это сдача.

— С чего сдача?

— С серебряных галунов господина де Селанса.

Капеллан сердечно обнял Бигона. Дружба этих достойных людей пустила уже глубокие корни.

Граф на несколько минут отдалился от своих спутников; прошел двором трактира, в котором они остановились, и очутился на дороге, ведущей к Алагоне. Здесь он затрубил в маленький рог из слоновой кости, прицепленный к его поясу, и Эвлогий немедленно явился.

— Ну, что? — спросил его Каспар д'Эспиншаль.

— Кончено! — ответил дикарь и подал ключ и перстень, врученные полчаса тому назад Шандору.

— А человек?

— Он тебя оскорбил, хотел убить, и я убил его.

Граф опустил голову и закрыл лицо руками. Когда он снова поднял глаза, Эвлогий, подобный злому духу, являющемуся только в черные мгновения, уже исчез. Каспар д'Эспиншаль глубоко вздохнул, вымыл лицо и руки в волнах Алагоны, и воротился к своим людям.

XIII

На восемь часов пути от Клермона, на вершине отлогого холма, стоял замок времен Людовика IX, поднимавший к небу разнообразные, стройные, легкой архитектуры башни и примыкавший к обширному парку.

Кругом этого великолепного жилища разливалась атмосфера мира и благосостояния. Работающие в поле поселяне пели веселые песни; замковые ворота стояли всегда отворенными, обещая прохожим приют и гостеприимство. Самые деревья и ручьи, казалось, шумели в этой местности сладкозвучнее и приветливее.

Замок назывался Роквер и принадлежал графу Франциску де Шато-Морану, жившему в нем вместе со своей дочерью Одилией.

Об отце и дочери мы можем сказать пока что одно: граф был благороднейшего сердца вельможа, а дочь его — красавица; он напоминал своей белой бородой патриарха, а его дочь — мадонну Рафаэля. Простые и добрые обитатели Роквера, подобно могиканам из романа Купера, называли молодую графиню «солнечным лучом».

Она сияла над всем, что окружало ее; была весела, добра, очаровывала улыбкой, красотой и молодостью; сердце ее привязывалось к детям, старикам, птичкам и цветам; для бедных Одилия была настоящим солнечным лучом, освещавшим их жилище радостью, входя в него.