Мой папа убил Михоэлса - Владимир Гусаров

- Капиталист высосал прибавочную стоимость из пролетария!

Можно себе представить, какую радость доставляли эти перлы студентам театральной школы и с каким восторгом ее пародировали и передразнивали. Однажды она с гордостью рассказала, что и во время войны никогда не ходила на рынок - чтобы не поощрять частный сектор. Помнится, я подумал тогда, что в нашем поколении таких идиотов уже нет.

На одном из семинаров разбитная Анька Потапова (в будущем одна из жен Коробова) как-то особенно ловко скопировала акцент нашей преподавательницы и ее манеру выражаться. Почувст-вовав, что аудитория тихо плывет от хохота,- педагог обиделась:

- Аня, я з Украины, у меня акцент, но вы почему так говорите?

С этого дня ее "украинский" акцент стал притчей во языцах, и невозможно было не заметить, что именно он сделался предметом всеобщей потехи, а не сами нелепые и верноподданнические высказывания. Над ней издевались, понимая, что это можно и своевременно. Однажды, оставшись с ней наедине, я спросил:

- Неужели Гомулку арестуют? Он ведь признал свои ошибки...

Она горько ответила:

- Я тридцать лет в партии и уже ничему не удивляюсь...- и вышла из аудитории, постарев-шая и одинокая, как моя мама.

Когда с подобным вопросом я обратился к лектору Олешковичу: - "Неужели Беблер шпион? Он же в Испании сражался!" - бравый пропагандист ответил иначе:

- Там его и завербовали!

Между тем приближалось великое торжество - семидесятилетие "не товарища Сталина, а Ёсифа Виссарионовича". По этому поводу я произнес с трибуны речь, пообещал в честь юбилея учиться на одни пятерки, но не назвал вождя мирового пролетариата ни великим, ни гениальным. Хорошо, что никто не подсчитывал количества эпитетов, а в крайнем случае можно было бы сослаться на то, что говорил я не по бумажке.

На курсе я сделал доклад по Фейхтвангеру ("Москва 37-го") и был награжден аплодисментами. Думаю, что Фейхтвангера читали не более чем два-три человека, а уж взяться за доклад никто, кроме меня, не решился бы.

Зато когда я принялся рассказывать какой-то анекдот, слушателей как ветром сдуло. Белгородский, у которого отец сидел (именно за анекдот) сделал весьма выразительный жест - "постучал" по воздуху костяшкой пальца. Теперь это покажется странным, но тогда я не понял, что сие должно означать. Я был счастливым человеком - занимался любимым делом, верил в свой талант и обожал "Варшавянку". И только изредка замечал, что многие вокруг не ищут ничего, кроме спокойной жизни.

СЕРЕЖА ШТЕЙН

Сережа родился в том же году, что и я, и вырос на Арбате, в доме 44. В детстве он не раз слышал, как дворник говорил ему вслед:

- Вон молодой барин пошел...

Сережин предок, премьер-министр Пруссии (земельная реформа Штейна) бежал в Россию от тирании Наполеона. Последний фон Штейн был последним воронежским губернатором, приближенным царя, дважды посетил его в барнаульской ссылке, о чем неосторожный монарх оставил запись в своем дневнике, изданном после казни.

В белом движении барон не принимал участия, а позднее даже ходил на первомайские демонстрации, посадив маленького Сережу на плечи и декламируя нараспев:

Перед вами красный флаг,

Он на палке белой,

Понесет его в руках

Тот, кто самый смелый!

И Сережа размахивал над его головой красным флажком, приветствуя товарища Сталина.

В 37-м Владимира Николаевича забрали в последний раз (вероятно, для выполнения нормы по району), и он погиб. Ксения Александровна, смолянка, падчерица камергера Нейгарта, осталась одна с четырьмя детьми и всех вырастила и воспитала. Она жива и теперь.

Сережа служил в армии, потом работал на заводе и в театральную школу продолжал ходить в замызганной рабочей куртке. Он возился с декорациями для дипломников, до поздней ночи налаживал "свет", а иной раз и ночевал тут же на сцене, хотя баронский особняк стоял неподалеку (семья занимала бывшую кухню).

Каждое утро, провожая сына на занятия, Ксения Александровна давала ему с собой бутерброд. Моя мама бутербродов не делала, зато у меня почти всегда водились деньги - черная машина ежемесячно привозила две тысячи, да и сама мама была директором школы, так что моя стипендия оставалась мне "на карманные расходы". Многозначительно поглядывая на меня, Сережа вытаскивал и разворачивал бутерброд, но я делал вид, что не понимаю намеков. Тогда Сережа говорил:

- Пойдем по диагонали? (Чтобы попасть в забегаловку, нужно было пересечь улицу Герцена наискосок.)

Я твердо отказывался.

Кончались занятия, я направлялся пешком по Малой Бронной к Маяковке, Сережа сопровождал меня, торжественно неся бутерброд, и я, конечно, по дороге сдавался, но в отместку принимался мучить своего искусителя:

- Кричи "Да здравствует товарищ Сталин!"

Сережа покорно кричал.

- Да здравствует палата пробирного надзора! (Мы как раз проходили мимо нее.)

- Да здравствует палата пробирного надзора! Да здравствует всяческий надзор!

Тяпнув по стаканчику-другому и расправившись, наконец, со злополучным бутербродом, мы усаживались в сквере на Патриарших на лавочку и принимались жарко делиться самыми сокровенными мыслями. Хотелось читать стихи - но почему-то не Маяковского и не Симонова.

...И Господь воздаст мне полной мерой

За недолгий мой и горький век

Это сделал в блузе темно-серой

Невысокий старый человек!

Мне биография Гумилева была известна хотя бы понаслышке (от эвакуированных ленинградцев), а Сережа, в доме которого бережно хранилась иконка, подаренная императрицей, о поэте не знал почти ничего. Я рассказывал и поражался - как он предсказал свою гибель!

Еще мы читали Блока, Есенина - вроде бы и не запрещены, но со сцены их не исполняют - и многое такое, что не дозволялось читать даже у себя дома в полном одиночестве.

Чеснович на экзамене спросил нашу сокурсницу Динку:

- Вы читали Маринетти?

Та сдуру ляпнула:

- Да. (Скорее всего и в глаза не видела, но решила, что раз спрашивают, значит, по програм-ме полагается.)

- Кто же вам рекомендовал его читать?

Бедный Шатилов побледнел - и так на волоске висит, в космополитизме подозреваем.

Сережа знал четверостишия своего соседа Коли Глазкова:

Пусть говорят, что окна ТАСС

Моих стихов полезнее.

Полезен также унитаз,

Но это ж не поэзия!

Однажды, набравшись как следует, мы забрели в церковь, не сговариваясь, бухнулись на колени, принялись подпевать хору и класть земные поклоны - крестясь и целуя пол. А в другой раз я истерически рыдал и вопрошал тестя, старого большевика:

- Не Ленин ли создал эту тюрьму?!

Тот сам заплакал - верно, от ужаса - и бормотал:

- Ленина-то, Ленина-то не трогай!

А Сережа процедил:

- Оставь его, они же закостенели... Но и почти трезвый он сказал однажды совершенно уверенно:

- Иголки под ногти загоняли еще в двадцатых, а уж в тридцать седьмом точно...- Мы сидели у меня в доме на кухне, была поздняя ночь.

ПЫЛЬ, ПЫЛЬ, ПЫЛЬ...

Однообразно и повсеместно склонялись фамилии Гурвича, Юзовского, Борщаговского, Альтмана. Не знаю, как весь остальной советский народ, но мы, театральные студенты, никогда их статей не читали. Начались увольнения. Наш парторг Александр Вокач (ныне актер "Современ-ника") заявил с трибуны:

- Не случайно у космополитов иностранные фамилии!

Зал зашумел и зашикал, а Боря Рунге, обычно сдержанный и занятый соображениями практического порядка, сказал:

- Стран-н-ная кампания в многонациональном государстве...

С нами учились Лейтин, Карл Гурвич и Бронштейн, перешедший к нам из уже ликвидированной еврейской студии.

Профессор Юрий Дмитриев - у него была внешность лакея из благородного дома - снизил мне оценку на экзамене за то, что я утверждал: "По свидетельствам современников великий дядя Костя Варламов ролей не учил, книг не читал, а любил блины с маслом, пирожки и художествен-ную вышивку".

- Как?! - возмутился профессор.- Варламов дружил с Чайковским, Давыдовым, Кони, лепил остро-социальные портреты, а вы мне про кулебяку говорите!

Я настаивал, что успех Варламова шел от интуиции, от Бога, а не от передовых идей. Дмитриев, естественно, не мог со мной согласиться, хотя, как выяснилось во время нашего спора, я знал, что и как играл дядя Костя, а он об этом имел весьма смутное представление. Зато он стоял на государственной точке зрения.

На одной из своих лекций он излагал нам Чехова по Ермилову, а Сережа Штейн усомнился в том, что Раневская и Гаев злонамеренно заколотили Фирса в доме. Дмитриев принялся выкручи-ваться, лепетал что-то об объективном и субъективном восприятии, запутался окончательно и злобно отрезал:

- Я излагаю государственную точку зрения!

- Так бы и говорили,- сказал Сергей.

Прославленный профессор П. И. Новицкий каялся на общем собрании:

- Я не имел права ориентировать Бабанову на западный репертуар, но мне казалось, что она прежде всего Джульетта, Диана... Но, конечно, и Таня Арбузова...