Неторопливый рассвет - Анна Брекар

Уже не раз она заводила речь об этих прекрасных картинах, которые она теряла. Я не знаю, говорила ли она о реальных картинах, лежавших в подвале, или о своих ускользающих воспоминаниях.

Этот заколоченный ящик, в котором хранились полотна, был наследством или, может быть, подарком, но я понятия не имела, откуда это у нее взялось. Я не знаю, почему она так и не открыла ящик. Я долго над этим не задумывалась: может, интереса не было или времени. Но почему же тогда она брала с собой ящик во всех своих переездах? По какой причине лежавшие в нем картины должны были оставаться невидимыми? Что будет, если я открою ящик и посмотрю на них? Я обещала себе в этот вечер, катя в направлении города, что непременно с этим разберусь.

Я так и знала, когда вернулась. В доме снова была Лейла, и я пожалела о медбрате. Она шипела, как рассерженная кошка, потому что мама плохо себя вела, звонила по телефону и жаловалась незнакомым людям на плохое обращение. Перед тем как подняться в спальню матери, я посмотрела на Лейлу и увидела ее такой, какой видела ее мать. Женщина лет шестидесяти, озлобленная тяжелой и неблагодарной работой. В ее крупном теле не было никакой грации, никакого благородства. Она подошла ко мне и сказала: «Л думаю, скоро конец». А я как будто услышала: мне хочется, чтобы все скорее кончилось.

Когда я открыла дверь спальни, мама сидела в постели очень прямо и с сосредоточенным видом слушала тишину. Она подняла руку, призывая меня не шуметь:

– Слышишь? Дождь идет, даже ливень.

Ее волосы, обычно аккуратно причесанные, были растрепаны и свисали прядями. Вид у нее был жалкий, а ведь она всегда так заботилась о своей внешности – я ее едва узнавала. Но меня отвлек от этих мыслей ее возбужденный и счастливый вид. Она взяла меня за руку и сжала мои пальцы.

Тут и я услышала мерный шум воды, частый и ровный стук дождя по крыше. Сидя на краю кровати, я склонилась к ее руке, которую знала всегда, и поцеловала ее. Нас окутал этот шум дождя, такой умиротворяющий, когда знаешь, что ты под крышей. Я держала ее руку, ослабевшую и все же такую сильную, и мне казалось, что она ведет меня к реке, к движущейся поверхности, которая медленно текла ко мне. Что-то неясное, шелковистое облаком окружало меня. Она зашептала, я наклонилась к ней, чтобы понять, и расслышала: «…она никогда его не любила…», но я не знала, о ком она говорит. Я видела только ее длинные седые волосы, прядями выбивавшиеся из-под ленты.

Мы еще немного послушали ласковый шум дождя, потом она осторожно, словно боясь обидеть, выпустила мою руку и закрыла глаза. Я смотрела, как она соскальзывает в другой мир, мне недоступный. Она дышала тяжело, с хрипами, будто временами задыхалась. Я попыталась представить, как это хрупкое тело носило меня, и вдруг поняла, что никогда не видела фотографий, где она беременна мной.

Сон снова сморил ее, но, хотя ее не было больше со мной, мне хотелось еще побыть с ней рядом, потому что ее тело было последним, что осталось от нее, какой я ее знала. Пусть душа ее блуждает сейчас в неведомых краях, ей все равно придется вернуться в это тело. Я смотрела на нее снова и снова, на нее или на то, что оставалось от нее без нее, и удивлялась, что не испытываю никакого неприятия, никакого страха перед тем, что для меня по-прежнему было «ею». В свое время я думала порой, что, когда придет час болезни, ее состояние наполнит меня ужасом и так называемое «угасание» моей матери будет мне невыносимо. Но произошло обратное, мне хотелось лелеять это тело, становившееся все более легким, все более бесплотным. Скоро от него останется лишь карандашный штрих, эскиз, до странного совершенный.

В своем тихом смятении я пыталась услышать, что посоветовал бы мне мужчина с кротким голосом. Он, наверно, сказал бы: «Дайте ей вести вас». И еще: «Доверьтесь». Мне хотелось снова его увидеть, поделиться с ним вопросами о состоянии матери, вопросами, которые мне трудно было сформулировать. Мне казалось, что рядом с ним я лучше сумею найти слова, которых мне не хватало.

Мне нечего было делать в этой спальне больной с обоями в цветочек – только ждать. Кровать, на которой я сидела, тихонько покачивалась от каждого нашего движения. Это создавало ощущение зыбкости, но я не вставала и не звала Лейлу, чтобы она помогла мне подвинтить ножки кровати, а так и сидела в этом шатком равновесии, глядя на серый свет за окном.

Я спустилась в гостиную и села на диван. Натянула на себя плед, ища запах огня и лесной чащи, как будто он мог вызвать мужчину-медбрата. Лейла чем-то громыхала в кухне, и мне это мешало. Я чувствовала, что мне надо сосредоточиться на очень важном вопросе, который никак не всплывал в голове. Лейла – человек будничных дел, ей почему-то надо пылесосить, когда мать спит, а я хочу подумать о ее близком уходе. Я решила позвонить в агентство и попросить снова прислать мужчину, имени которого я не знала. Мысленно я уже перебирала все веские причины, на которые смогу сослаться. Мать была очень спокойна в ту ночь, он так быстро освоился в доме, а Лейла явно устала и нервничает.

Директриса агентства ответила мне очень любезно: да, конечно, она может прислать ко мне Эрве, но только до конца недели, потом он должен заступить к другой больной, которая выписывается из больницы и привыкла к нему.

– Знаете, наши клиенты к нам привязываются, мы становимся друг другу почти родными, понимаете, – мягко объясняла она мне.

Я прекрасно понимала и чувствовала, что должна быть благодарна ей, ведь она говорила «клиенты», а не «пациенты». Ничто в ее словах не должно было напоминать о болезни, о страдании, как и о том, что ей платят за добрые чувства ее персонала. Нелегко было ей балансировать между двух бездн.

Это, однако, не мешало мне думать, что Лейла, пользуясь слабостью своих пациенток, забирала над ними власть, будто над малыми детьми. Мне было невыносимо слышать, как она отчитывает мою мать, точно девочку. Я вежливо ответила:

– Я все понимаю, но мне все-таки хотелось бы Эрве. Видите ли, я живу не в Женеве, через несколько недель мне придется уехать домой. Мне необходим здесь кто-то, на кого я смогу положиться. Я думаю, Лейла устала ухаживать за моей матерью.

– Главное для нас – во всем идти вам навстречу, – услышала я слова директрисы агентства.

С ней я уже дышала разреженным воздухом последних часов, предсмертной муки. То была ее работа – создать защитную стену вокруг меня и моей матери. Стену, которая не защитит нас от неминуемой смерти, но оградит от шума и жестокости жизни. Да, за тишину и покой надо платить, но об этом ни слова. Она на своем месте для того, чтобы все шло, естественно и гладко, к неотвратимому концу, а деньги – предмет, недостойный упоминания.

VIII

В конце августа я улетела домой в Нью-Джерси. Мне казалось, что я все устроила наилучшим образом. Эрве успокаивал меня:

– Можете спокойно уезжать, я обо всем позабочусь.

Я была ему благодарна за то, что он как бы снял с меня ответственность, взяв на себя уход за моей матерью. Он, казалось, находил вполне естественным, что я должна вернуться домой, к моим ученикам, к Джону. Между нами не звучало слово «умереть», я доверяла ему, будто в его власти было остановить смерть или хотя бы задержать ее на необходимое время. Джон рассказывал мне о тыквах, вымахавших в этом году на диво, о фасоли, которую не успевал собирать, так быстро она росла. Потом он осведомлялся в своей спокойной манере, как себя чувствует моя мать. Словно, в сущности, не было большой разницы между жизнью и смертью растений и людей. Моя мать, возможно, с этим бы согласилась.

Дома я вернулась к своим привычным делам. Я живу в двух шагах от частной школы, где преподаю. Достаточно пересечь сад, рощицу, затем школьную спортивную площадку – и я на рабочем месте.

В первую неделю после каникул всему преподавательскому составу пришлось пройти курсы повышения квалификации. Нас разбили на группы по темам: «Как управлять агрессивностью», «Учиться учить». В одной из групп методистка особенно настаивала на прозрачности.

«Будьте прозрачны, будьте ясны», – твердила она, постукивая карандашом по столу, словно нахлестывая усталую лошадь.

После семинара она пригласила нас вместе передохнуть в кафетерии. Под неоновыми лампами, в свете которых у нас был унылый и напряженный вид, она объясняла нам, как важно неформальное общение для создания духа сплоченности.

Я смотрела на моих коллег; не поручилась бы, что им нужна эта самая сплоченность. У Арлетты, которая разводится, наверняка другие заботы, ей не до общения. Да и Роберту, с его запутанной личной жизнью, вряд ли хочется пить горячий шоколад со своей «командой».

За большими окнами кафетерия сгущались сумерки. Мы пили маленькими глотками горячие напитки, и каждый, наверно, думал о своих делах и не мог поделиться своими мыслями с другими.

Я была очень далеко, по другую сторону Атлантики, где уже глубокая ночь, и я спрашивала себя, спит ли она, видит ли сны, ворочается ли в постели с тихими стонами, от которых у меня стынет кровь.