Последний присяжный - Джон Гришем

Поначалу она действительно не хотела затрагивать эту тему, но постепенно разговорилась. В 1963 году вышло постановление суда, запрещавшее чинить препятствия черным ученикам при поступлении в «белые» школы. Принудительная интеграция была еще впереди. Сэм был их младшим ребенком, и они с Исавом первыми решили отдать его в белую школу в надежде, что их примеру последуют и другие цветные семьи. Но этого не произошло, и в течение двух лет Сэм являлся единственным черным учеником предпоследней ступени на все клэнтонские средние школы. Над ним издевались, его били, но он быстро и сам научился орудовать кулаками, так что со временем парня оставили в покое. Он умолял родителей перевести его обратно в школу для черных, но те твердо стояли на своем, даже когда он перешел на последнюю ступень. Надо потерпеть, скоро станет легче, твердили Раффины себе. Борьба за десегрегацию семимильными шагами шествовала по Югу, и чернокожим постоянно обещали, что судебное решение по делу Браун против министерства образования вот-вот будет вынесено.

— Трудно поверить, что уже семидесятый год, а здешние школы по-прежнему разделены по расовому признаку, — сказала мисс Калли.

Судебные процессы на федеральном уровне и апелляционные решения здесь, на Юге, встречали ожесточенное сопротивление, причем, что характерно, штат Миссисипи сражался упорнее всех. Большинство белых жителей Клэнтона, с которыми я был знаком, не сомневались, что их школы никогда не станут смешанными. А я, «северянин» из Мемфиса, понимал, что это очевидно.

— Вы сожалеете, что отправили Сэма в белую школу?

— И да, и нет. Должен же был кто-то проявить мужество. Больно было осознавать, что ему там плохо, но это было дело принципа. Отступать мы не собирались.

— А как он теперь?

— Сэм — это еще одна история, мистер Трейнор, и ее я, вероятно, смогу вам рассказать только много позже. А может, и вообще не смогу. Так вы хотите посмотреть мой огород?

Это прозвучало не как приглашение, скорее как команда. Я последовал за хозяйкой через весь дом по узкому коридору, на стенах которого висели десятки фотографий в рамках — дети и внуки. Внутри дом был таким же идеально чистым и прибранным, как и снаружи. Дверь в глубине кухни вела на заднее крыльцо, от которого начинался Эдемский сад, простиравшийся до дальнего забора. Ни единый квадратный фут земли здесь не пустовал.

Словно яркая цветная открытка: ровные ряды грядок и вьющихся по решеткам помидорных плетей, а между ними — узкие дорожки, чтобы Калли и Исав могли обихаживать свое впечатляющее изобилие.

— Что вы делаете со всем этим богатством? — в изумлении спросил я.

— Кое-что съедаем, немного продаем, а большую часть раздаем. Голодным отсюда никто не уходит. — При этих словах живот у меня заболел пуще прежнего. Голод был понятием, мне в данный момент недоступным. Мисс Калли повела меня в огород. Я медленно шел за ней между грядками, а она показывала мне травы, дыни и прочие вкусные плоды, которые они с Исавом так заботливо выращивали, рассказывала о каждом растении, включая случайно встречавшиеся сорняки, — их она тут же почти сердито выдергивала и отшвыривала прочь. Просто идти через огород, не обращая внимания на непорядок, было выше ее сил. Она высматривала насекомых, давила настырных зеленых червей, норовивших обглодать помидорные листья, и мысленно делала заметки о поручениях, которые нужно дать Исаву. Неторопливая прогулка произвела чудодейственный эффект на мое пищеварение.

Так вот откуда берется еда, невежественно думал я. А чего было от меня ожидать? Городское дитя, ни разу в жизни не видевшее прежде настоящего огорода. У меня в голове роилась куча вопросов, но все они были столь банальны, что я предпочел держать язык за зубами.

Мисс Калли осмотрела кукурузные ростки и осталась чем-то недовольна. Потом сорвала бобовый стручок, разломала его, внимательно, как ученый, исследовала и сдержанно заметила: им не хватает солнца. Увидев пучок сорняков, сообщила, что, как только Исав явится домой, она пошлет его вырвать их. Я Исаву не позавидовал.

Через три часа, с желудком, снова набитым до отказа, на сей раз банановым пудингом, я покинул дом Раффинов, унося с собой полную сумку «весенней травы», с которой не знал, что делать, и бесценные заметки для будущей статьи. Получил я и приглашение прийти в будущий четверг на очередной обед. Еще мне был вручен собственноручно составленный мисс Калли список ошибок, замеченных в последнем номере «Таймс». Почти все они были либо типографскими, либо корректорскими — общим числом двенадцать. Во времена Пятна количество ошибок в среднем равнялось двадцати. Теперь снизилось почти вдвое. Такова была ее многолетняя привычка.

— Некоторые люди любят разгадывать кроссворды, — пояснила она, — а я — выискивать ошибки.

Трудно было не принять это замечание на свой адрес, хотя у нее, разумеется, и в мыслях не было кого бы то ни было критиковать. Я дал себе зарок впредь вычитывать корректуру более тщательно.

И еще кое-что уносил я с собой: ощущение, что в качестве награды обрел дружбу.

Глава 9

Очередной номер «Таймс» снова вышел с огромным снимком на первой полосе. Это была фотография бомбы, сделанная Уайли до того, как полиция ее демонтировала. Крупная подпись внизу сообщала: «БОМБА, ЗАЛОЖЕННАЯ В РЕДАКЦИИ „ТАЙМС“».

Моя статья начиналась с рассказа о Пистоне и его невероятном открытии. В ней были изложены все подробности, которые мне удалось проверить, и кое-какие из тех, что проверить не удалось. Никаких комментариев со стороны шефа полиции, несколько весьма бессмысленных замечаний шерифа Коули. В заключение приводились выводы, сделанные криминалистом: при детонации взрыв произвел бы «массированное» разрушение зданий, находящихся на южной стороне площади.

Уайли не позволил мне обнародовать свою изуродованную физиономию, как я его ни умолял. В нижней части первой полосы был напечатан крупный заголовок: «ФОТОГРАФ „ТАЙМС“ ПОДВЕРГСЯ НАПАДЕНИЮ ВОЗЛЕ СОБСТВЕННОГО ДОМА». В заметке я, не вдаваясь в подробности, описал все, что считал нужным, хотя Уайли требовал, чтобы я позволил ему самому ее отредактировать.

В обоих материалах, ничуть не стараясь что-либо завуалировать, я связывал между собой эти два преступления и весьма жестко утверждал, что власти, особенно шериф Коули, не предпринимают должных усилий для того, чтобы предотвратить в дальнейшем акты устрашения. Фамилия Пэджитов не упоминалась, да в этом и необходимости не было: каждый человек в округе понимал, что именно они запугивают меня и мою газету.

Пятно ленился писать редакционные статьи. За все то время, что я при нем проработал в газете, он написал всего одну. Некий конгрессмен из Орегона внес какой-то безумный законопроект, который мог плачевно сказаться на судьбе калифорнийских секвой — то ли увеличить, то ли уменьшить их вырубку, понять было трудно. Это возмутило Коудла. В течение двух недель он корпел над редакционной статьей и в конце концов разродился тирадой в две тысячи слов. Любому окончившему среднюю школу было очевидно, что писал он ее, держа в одной руке перо, а в другой — толковый словарь Уэбстера. В первом же абзаце содержалось больше многосложных слов, чем кто бы то ни было слышал в своей жизни, поэтому понять что бы то ни было возможным не представлялось. Пятно был потрясен тем, что статья не вызвала отклика. Он ожидал лавины писем в поддержку своей позиции. Однако мало кто из читателей сумел вынырнуть из той лавины терминов, которая обрушилась со страниц Уэбстера.

Наконец, через три недели, кто-то все же подсунул под дверь нацарапанную от руки записку, в которой говорилось:

«Уважаемый редактор, разделяю Вашу озабоченность судьбой калифорнийских секвой, которые, как известно, не растут у нас в Миссисипи. Если в конгрессе будет затеваться что-нибудь против деревьев хвойных пород, не откажите в любезности дать нам знать».

Записка была анонимной, но Пятно ее все-таки опубликовал, радуясь, что хоть кто-то обратил внимание на его статью. Позднее Бэгги сообщил мне по секрету, что записку сочинил один из его друзей-собутыльников.

Моя редакционная статья начиналась так: «Свободная и независимая пресса — жизненно важный фактор деятельности здорового демократического правительства». Без излишнего многословия и назидательности в последующих четырех абзацах я высказывался о важности деятельной и пытливой прессы не только для страны в целом, но и для каждой маленькой общины и торжественно обещал, что «Таймс» никому не удастся запугать и она никогда не перестанет честно информировать своих читателей о преступлениях, совершающихся в их краях, будь то изнасилования, убийства или коррупция в среде представителей власти.

Статья вышла смелая, дерзкая и, безусловно, блестящая. Горожане были на моей стороне. Получилось нечто вроде «„Таймс“ против Пэджитов и их шерифа». Мы заявляли свою непоколебимую позицию: противостоять всем плохим людям. Я ясно давал понять: какими бы опасными они ни были, я их не боюсь. Мысленно я без конца повторял себе, что обязан быть смелым. Впрочем, у меня и выхода другого не было. Разве могла моя газета обойти молчанием убийство Роды Кассело? И безнаказанно спустить все Дэнни Пэджиту?