Гибель Византии - Гюг ле Ру

— Ирина, — сказал он, бросая последний взгляд на звезды, как бы прося у них прощения, — позволь своей любви свободно нестись навстречу моему поцелую…

Он старался заглушить в ней ревность новыми ласками, вливая в них всю возвращающуюся силу своей любви и страсти.

Ему вспомнилось, как овладел он этой душой, и что, должно быть, сами Азы сделали его пение таким чарующим, раз так всецело отдалось ему сердце Ирины.

Опьяняя свою возлюбленную самыми горячими ласками, Дромунд тихо запел:

«Если б перед моими ослепленными очами показалась гордая богиня и молвила: Твой час настал! Один открывает для тебя двери рая! Я бы отвечал тогда Валькирии: Из-за любви к смертной я отказываюсь от вечной девы. Я на земле нашел мой рай!»

Ирина не могла различить в душе этого богатыря чувства, отождествляющего ее с загробными тенями, чувства, в котором ее земное счастье должно было погибнуть.

Напротив, ее сердце наполнилось сладкой уверенностью, что теперь он сам ее невольник…

Луна ярко сияла в вышине и освещала забывшихся в объятиях друг друга Дромунда и Ирину.

Кругом царила торжественная тишина. Лишь иногда доносился из отдаленных улиц Буколеона лай собаки, или в кипарисовой аллее слышались торопливые шаги запоздалого прохожего. Иногда мимолетное облачко закроет диск луны, и опять наступает тишина и опять светло, опять ясная южная ночь хранит покой и счастье влюбленных.

С первым прокравшимся в комнату лучом утренней зари Дромунд и Ирина проснулись. Из мира очаровательных грез и восторгов опять пришлось возвращаться к действительной жизни. Они оба чувствовали, что нечто прекрасное прошло и уже никогда более не возвратится.

Целуя глаза своей возлюбленной, Дромунд стер слезу с ее длинных ресниц.

— Это роса, которую ночь оставляет в каждом цветке, — сказала Ирина, протягивая к нему, как ребенок, свои руки.

Он нежно поднял ее и, поддерживая, подвел к бассейну.

Но когда Дромунд увидал ее спускающуюся с последней ступени мраморной лесенки и совсем готовой погрузиться в прозрачную воду, в которой дрожал, отражаясь, ее чудный образ, он не мог удержаться от крика восхищения:

— Подожди, подожди меня! Я хочу вместе с тобой погрузиться в воду…

Улыбаясь, она смотрела, как спешил он распустить пояс, отвернувшись, она подала ему руку.

Посредине бассейна Евдокии стоял столб, служивший убежищем для голубей. Купающейся приятно было видеть в зеркале воды свое отражение, окруженное этими снежно-белыми птицами. Но скромная Ирина, смущенная прозрачностью воды, поспешила взволновать ее гладкую поверхность, хлопая по ней руками, испуганные голуби разлетелись в разные стороны.

Последние звездочки давно уже погасли на небосклоне, когда влюбленные вышли в сад, освежившись прохладной водой и подкрепясь фигами, полную корзину которых, поставленную заботливым слугою Евдокии, они нашли на балконе. На дне корзины лежала записка, вполне изглаживающая неприятное впечатление серенады. Евдокия писала:

«Хорина обещал мне удержать твоего мужа за городом до завтра. Не прерывай своего счастья. Я уступаю тебе мой дом. Вечером приходи в сад, где я буду ждать тебя с носилками, в которых мы и отправимся в твой дворец, так что никто нас не увидит».

Успокоенные такой заботливостью, Ирина и Дромунд направились в таинственную глубину сада. Никогда до сих пор не испытав любви, Дромунд никогда прежде не замечал красот природы и не любовался весенней утренней зарей. Теперь же он чувствовал, что аромат проснувшихся цветов, пение птиц, журчанье ручейков, — все сливалось в один стройный хор, воспевавший его счастье.

Долго гуляли влюбленные под тенью кипарисов, упиваясь новыми для них ощущениями, и, наконец, по лабиринту извилистых аллей, поднялись на возвышенную террасу, с которой открывался восхитительный вид на город.

В прозрачном утреннем воздухе ярко сияли золоченые крыши и круглые купола церквей, которые казались грандиозными хрустальными шарами, громоздившимися один над другим. Внизу расстилался Босфор, как бы опоясанный бледным поясом тумана. Бледно-розовый цвет зари понемногу принял оттенок пурпура и небо на востоке, казалось, горело ярким пламенем. Это огненное зарево, разливаясь по городу, придавало зданиям красноватый оттенок и как бы обхватывало их пожаром, в котором колонны большого дворца казались огненными столбами.

Пораженный этой волшебной картиной Дромунд воскликнул:

— Смотри! Пожар! Весь город в огне!

Но зарево восхода отразилось и на их лицах. Взглянув на своего возлюбленного, Ирина с радостным восторгом увидала в его расширенных зрачках всю силу этой норманнской души, в которой опьянение убийством, битвами, дикими оргиями и бурными порывами страсти заменилось теперь чувством восторга перед красотой, перед прекрасным.

Она забыла весь мир и сосредоточилась на одном желании доставить ему полное счастье, познакомить его с блаженством, даваемым мыслью, сильным чувством, красотой, страданием…

В эту минуту в ней сказалась душа византийки, выросшей среди золота и мишурного блеска, среди красоты и растления, среди аскетизма монастырей и разврата гинекеев, и со страстным жестом, как бы желая обнять весь горизонт со всеми церквами, садами, дворцами и даже хижинами азиатского берега, она бросилась на шею норманна, воскликнув:

— Море с его кораблями, город со всеми его сокровищами, весь Божий мир, — все, все твое!

Никифор, между тем наблюдал в порту за разгрузкой судов с зерном.

Вдыхая испарения морского берега, он заразился тяжелой лихорадкой. Мучимый, попеременно, то ознобом, то жаром, он то приказывал разводить огонь в жаровнях, чтобы согреть коченеющие члены, то кидался раздетый на каменный пол, желая хоть немного охладиться.

Несмотря на то, что жадность к деньгам сделала его жизнь совсем жалкой, Никифор страшно боялся умереть. Может быть, его пугало возмездие, которое на том свете, как обещали священники, ожидало всех скряг, а, может быть, он был уверен, что в раю не позволяют копить золото; и этой уверенности уже было достаточно для того, чтобы не желать попасть туда.

Болезнь настигла его при ссыпке испорченного зерна, которым он намеревался кормить солдат Фоки; поэтому он принял ее как наказание Божье, но, не в силах отказаться от возможности увеличить свое богатство, он вздумал войти с небом в сделку.

Для этого Никифор отправился в молельню патриарха, где Полиевкт принимал избранных овец своего духовного стада, и со свойственной торговым людям манерой утаивать положение своих дел сказал ему: