Восхождение, или Жизнь Шаляпина - Виктор Петелин

— Ну как же… Хоть много уж воды утекло… Почитай, тридцать лет, как он умер, а в памяти как живой.

— Так знаете ли, где скрывается талант у актера? — неожиданно снова обратился Горбунов к Шаляпину.

— В голосе, — неуверенно повторил Шаляпин.

— В глазах! Посмотрел бы когда-нибудь в глаза Садовскому!.. А у Мочалова какие были глаза… Это был гений!

— А говорят, Каратыгин выше его был.

— Ростом выше Каратыгин! Конечно, талантливее всех нас, грешных, но до Мочалова ему гораздо дальше, чем нам до него. Какие были глаза-то у Мочалова!.. А это значит, милый друг, у него душа была необыкновенная, из души его выходили и злодеи великие, и гении добра… Каждому герою, сыгранному этим великим артистом, верили, каждому жесту, каждому слову… Царствие ему небесное…

Горбунов перекрестился, одновременно с ним перекрестился и Тертий Иванович Филиппов.

— Ну, Бог тебя благословит, милый юноша. Может, посчастливится, будешь знаменитым актером, меня уж, разумеется, не будет, так ты меня вспомни. Да, путь наш тернист, милый человек, и много на нем погибло хороших людей. Мельпомена-то бывает бессердечна: выведет тебя на сцену в плаще Гамлета, а сведет с нее четвертым казаком в «Скопине-Шуйском». Старайся! Не свернись! Вышел на сцену — забудь весь мир. Ты служишь великому искусству! Если ты понимаешь, что я говорю, то продерешься через эту чупыгу…

Горбунов заметил, с каким восхищением смотрит на него Шаляпин, добавил:

— Нас, батюшка, почаще расспрашивайте о былом, все расскажем, ничего не утаим.

— Как вам удается добиваться такой правдивости, никак не соображу…

— А тут нечего и соображать. Все дело в том, что нам редко удавалось выступать в хороших условиях, вот и закалились старые гвардейцы сцены… Вы, конечно, знаете такого певца — Ивана Мельникова?

— Ну кто ж его не знает, бесподобный певец… Красивый голос!

— Так вот как-то, уж много лет тому назад, отправились мы с ним на гастроли… То есть я вам доложу! Так намаяться, как мы с Мельниковым намаялись, не дай Бог никому! В Воронеже мы выступали, когда в зале было четыре градуса… Выходя на сцену, я физически находился в том положении, в каком каждогодно на Масленице пребывают балконные комики. В Казани в мае Господь Бог послал снежку с северным ветерком и чуть-чуть не заставил отказаться от концерта. Ну, провели еле-еле… Махнули в Саратов, думая там укрепиться. Погода благоприятствовала, было жарко, даже душно… Все вроде бы хорошо, вышла афиша, народ тронулся за билетами… Но нужно вам сказать, что концерт наш давался в летнем помещении дворянского собрания, недалеко от Волги… Начала собираться публика, начали собираться и тучи. «Я помню чудное мгновенье…» — начал нежно Мельников, а на Волге заорал американский пароход… «Передо мной явилась ты…» — а под окошком завизжала собака… Ну, кое-как Мельников пропел свои арии и романсы, вступил я… Начал рассказывать про своего приказчика Ивана Федорова, а тут грянул ливень, загудели пароходы, забегали по террасе гуляющие. Так вся наша обедня и закончилась… А приехали в Тамбов, там вовсю идет ярмарка, говорят только о лошадях. Таким нужен только цирк…

Слушая Горбунова, Федор чувствовал, что этот человек передает самое существенное из жизни всех многочисленных провинциальных городов, в которых он и сам бывал, все это видел и пережил, но вынес оттуда всего лишь множество хаотических впечатлений, не оказавших никакого влияния на его жизнь, настолько все это казалось ему будничным, скучным, невыразительным.

Шаляпин, может, впервые так близко видел, как рассказчик сживается со своими персонажами, то и дело перевоплощаясь в каждого из них, как жестикулирует, когда каждая черта его лица, каждый волосок его бровей настолько выразительны, что все происходящее кажется реальным, как будто все это происходит в жизни.

Горбунов как бы между прочим рассказал о регенте, мужике, лежавшем в телеге и мурлыкавшем песенку, который неожиданно почувствовал удар кнута на своей спине от кучера, везшего барина. Горбунов был настолько выразителен в этом своем жесте, когда мужик подскочил от удара кнута, что Шаляпин как бы и сам почувствовал этот удар.

«Вот как надо жестикулировать и вообще играть на сцене-то, чтобы производить впечатление на зрителей, а не махать, как Фигнер, руками и закатывать глаза в самые драматические моменты, — думал Федор, наслаждаясь игрой этого замечательного рассказчика. — Но как соединить пение с драматической игрой на сцене?»

Гости чувствовали себя превосходно, в перерывах повсюду велась оживленная беседа. Настроение у всех было веселое и приподнятое.

Ужин был накрыт в двух смежных залах, соединенных аркой. В одном из залов за особым столом расположился хор государственного контроля, оттуда доносились прекрасные мелодии.

После ужина все снова собрались в гостиной, но кое-кто ушел, исполнив свой долг перед хозяином и не ожидая ничего более интересного, чем Федосова и Горбунов. Настало время показать себя и Федору Шаляпину.

Он исполнил арию Ивана Сусанина. Вместе с Корякиным и тенором Чупрынниковым Шаляпин спел трио «Ночевала тучка золотая». Корякин так мощно произнес слово «тихонько», что стекла в окнах зазвенели. И Федор заметил, какое сильное впечатление произвело это «ударное» словечко на слушателей.

Тертий Иванович попросил Федора спеть еще что-нибудь.

И Федор пел романсы, русские народные песни. Пел с таким наслаждением, что Тертий Иванович и Людмила Ивановна не раз ему ласково хлопали, одобрительно улыбаясь.

Вечер 4 января 1895 года навсегда остался в памяти Федора Шаляпина. Только наступившее утро разогнало гостей. А так не хотелось уходить в мглистые серые будни с яркого, насыщенного песней праздника. Особенно поразил Федора Иван Горбунов. «Талантливый человек… Как он умел держать публику в напряжении столько времени… Ведь это был сплошной, непрерываемый рассказ… И рассказ-то начинается вроде бы с ничего… и ни о чем… Что бы он ни говорил, все время раздавался дружный смех. Вот берет рюмку за столом… И первая рюмка водки служит поводом говорить о русском пьянстве. А как он берет рюмку со стола, как любовно рассматривает содержимое на свет, как подносит рюмку ко рту и опрокидывает ее, какую при этом изображает мину, красноречивую, полную юмора гримасу. А мимика, интонация! И как он умеет воспроизвести различные голоса, даже звуки улицы… Уже кофе остывал в чашках, а Горбунов все говорил и говорил… Да, а что скажет капельмейстер Направник? — неожиданно подумал он. — Нужно действительно узнать, когда начинаются в Мариинском прослушивания певцов… Им ведь нужен бас…»