Охота на сурков - Ульрих Бехер

В ту же ночь я отпечатал в нашей подпольной типографии на Ауэнбругергассе отредактированную мною листовку, за распространение которой меня всенепремепно схватили бы. Заголовок гласил: СПАСЕН ДЛЯ ВИСЕЛИЦЫ!

Прошло четыре часа, как повесили Шерхака Франца, чрезвычайное положение было отменено; гнусный карнавал продолжался.

Оба Белобрысых вскинули лыжные палки на плечо, я, последовав их примеру, вскинул альпеншток почтмейстерши и зашагал в сорока примерно метрах за ними по шоссе из Каптареллы. На поворотах дороги к Санкт-Морицу то и дело возникала вереница фур, запряженных мулами, тянувшими с горы длинные доски; запах длинноухих дошел до меня, возницы не торопясь шагали рядом с таким видом, словно позабыли о своих фурах. На каждом повороте возникала новая повозка. Тут я и потерял из виду оба «египетских» свитера.

Перед домом де Коланы стоял неотмытый «фиат» адвоката. Воспользоваться молотком входной двери? Веерообразная ручка, не павлиний ли это хвост в миниатюре? Я оглядел «фиат». Бампер слева погнут, на крыле вмятина; левая подножка надломана. В заднем окне висит амулет, который я в прошлый раз не заметил. Диковинная метелка, посмотришь, точно пучок форелевых скелетов или начисто облысевшие павлиньи перья. Ко мне, пересекая Шульхаусплац, шел де Колана и ничуть не покачивался.

— Мое почтенье, господин де Колана!

— Мое почтенье, — передразнил он меня скрипучим голосом, — господин Черно-Белый-Бело-Черный.

Он держал в руках трость и портфель и, без сомнения, был трезв. Чирей на его ноздре побледнел, ницшевские усы он, видимо, обработал гребнем, а черную патриархально-крестьянскую шляпу — щеткой.

— Попали в аварию? — Я кивнул на помятое крыло, на поврежденный бампер. — Наскочили на кого-нибудь?

— Пф-ф-ф! — фыркнул он в усы. — Я-я наскочил! На ме-ня на-ско-чи-ли, огромный грузовик, драгоценный мой господ ян Черно-Белый-Бело-Черный. Э-э-эх! — Он взмахнул тростью над «фиатом». — Надо бы как-нибудь отмыть… А теперь мне нужно в Поскьяво. По делам, — кратко заключил он, открыл дверцу и попытался перешагнуть надломанную подножку.

— В Поскьяво? А не едете ли вы через Понтрезину?

— Садитесь, Черно-Белый-Бело-Черный.

Трость и портфель он резко швырнул на заднее сиденье, густо покрытое собачьей шерстью. А стоило ему включить стартер, как за дверью раздался разноголосый собачий лай и вой самых разных диапазонов. Адвокат машинально схватился было за дверцу, но опомнился и повел дребезжащий «фиат» через Шульхаусплац.

Он ехал с угрюмой осторожностью.

— Позвольте задать вопрос: почему, собственно говоря, вы окрестили меня Черно-Белым-Бело-Черным?

— На это имеются свои резоны… э… однажды, в какой-то газете я… э-э… прочел ваш рассказ… вся соль его была в сочетании цветов: черно-белый-бело-черный.

— Исключено, черно-желтый, или красно-бело-красный, или просто красный, это уж скорее могло быть. Но главное, у моих рассказов дурная слава именно из-за отсутствия «соли».

— Авсетакиавсетаки, — настаивал он бранчливо, — это была соль рассказа. Вы опубликовали его под псевдонимом Альберт Требла, не так ли?

— Это не псевдоним, это анаграмма. Меня зовут Альберт, если прочесть имя справа налево, получится Требла. Просто надо по буквам прочесть справа налево.

— Минуточку… и это ведь тоже могло быть солью рассказа.

— Что?

— Да вот: просто справа налево.

Мы миновали Целерину и небольшой мост через юный Инн. Слева остался одинокий холм с маленькой церквушкой. Две башни. Большая, что острыми зубцами впивается в небо, совсем развалилась. Фронтон ее сгорел, видимо, много лет назад. Или много столетий. Малая, пристроенная сзади к боковому нефу, смахивает на дряхлую колокольню.

Колокольня. (Стоит вспомнить стройные прекрасные колокольни Италии… Италия для меня в настоящее время табу.) Всю маленькую группу окружают сосны с изящными оголенными стволами, пушистыми рыжими верхушками.

Мы пересекли Пунт-Мураль, взобрались вверх по берегу Флацбаха, и тут водитель пробурчал что-то о чуме, а я поинтересовался, может, в этом соль еще одного моего рассказа, но он мрачно кивнул вправо, в сторону холмистой местности перед лесом (Стадзерский лес?):

— Плен-да-Чома.

Перед самым въездом в Нижнюю Понтрезину мне бросились в глаза — также справа — многочисленные продолговатые холмики высотой почти в человеческий рост: сложенные плитки компоста, торфа или еще чего-то. Мне эти холмики и проходы между ними чем-то напомнили траншеи.

4

Ксаны в нашей двухкомнатной квартире я не нашел. Запер обе двери моего «кабинета», открыл набитый книгами, рукописями, блокнотами кофр, вытащил из самого нижнего отделения «вальтер», проверил магазин и сунул в задний карман светло-бежевых штанов. Лишь десяток из тех двадцати пяти пар, что Джакса подарил мне на свадьбу — их преподнес ему когда-то почитатель, — мне удалось подарить безработным товарищам… даже безработные не желали носить тридцатилетней давности пикейные панталоны (хоть и не знающие износу) — узкие внизу, как того требовала мода начала века, со штрипками, которые продевали под ботинком и застегивали сбоку. Следуя совету мадам Фауш, я нашел Ксану в нише кондитерской Янна, битком набитой древними старухами. И как при каждой встрече, меня поразило ее лицо; никогда не удавалось мне точно представить себе, какое же оно, пока я не видел его. И оно вновь и вновь производило на меня ошеломляющее впечатление (между тем встречи с «неимпрессионистскими» и даже классическими женскими лицами меня зачастую слегка разочаровывали).

Свою меланхолию она словно бы сбросила, как свою рясу, и разыскивала здесь что-то в Малой энциклопедии античного мира, вышедшей в бернском издательстве, и делала в блокноте заметки. Бронзово-золотистые пряди распущенных волос, словно отлитые, струились по плечам, слегка выцветший скарабеево-зеленый бархатный костюм; после (радостного) приветствия Ксана, делая последние записи, повернулась ко мне в профиль, показав красиво изогнутую линию щеки. Я стал рассказывать ей, какой прекрасный вид открывался с вершины Корвильи. Послушав меня минуту-другую, Ксана как бы между прочим сказала, что я и не был вовсе на Корвилье, вовсе-не-был-вовсе-не-был-вовсе-нет.

Омшена в Лесных Карпатах, май 1917 года. Пола Полари (псевдоним Паулы Поппер) дебютировала в Пратере на сцене театра Ляйхта в амплуа субретки. В 1912 году, девятнадцати лет, она уже была опереточной дивой в «Театр ан дер Вин», прозванная восторженными поклонниками (главным образом из офицерского корпуса) Популари. Пять лет спустя она стала сестрой милосердия, выполняя свои обязанности на карпатском курорте Тренчин-Теплиц, меня же вместе с другими императорско-королевскими ранеными, «дырявоголовыми», направили туда долечиваться. Поблизости располагались военные корреспонденты, разбивая свои палатки то у перевала Дуклы, то в Цилине, откуда Константин Джакса выезжал на фронт.

В ту пору я еще не был с ним знаком.

Однажды в мае, после обеда, Популари повезла меня, восемнадцатилетнего калеку, в фиакре выпить чашечку кофе в Ом-шену. Словацкая деревня, крытые соломой домишки, колодец с журавлем, пруд, на котором резво плавают утки и гуси, — все здесь на удивление не тронуто военной нуждой. Старики крестьяне и плоских войлочных шляпах, украшенных пучками перьев, и молоденькие крестьянки в коротких широких юбках, — все в белых войлочных туфлях. В фиакре рядом с болтающей без остановки сестрой милосердия — Пола в те времена одевалась с истинным шиком — восседаю я в сине-серой летной гимнастерке, на голове вместо фуражки — черная шелковая повязка, резко оттеняющая бледность исхудалого лица, губы застыли в едва приметной усмешке. (У меня осталась фотография той поры.) Неожиданно деревенскую идиллию нарушают дикие вопли.

Проезжая неспешно по деревне, мы стали свидетелями отчаянной драки, в которой участвовало два десятка ребятишек. Одна группа состоит из деревенской ребятни, враждебная — из теплицких уличных мальчишек. Они колотят друг друга сучьями и поленьями, и забава вот-вот грозит перейти в беду, уже летят в ту и другую сторону первые камни, но тут сестра Пола, падкая на сенсации, остановила фиакр. Внезапно сражающиеся стороны пришли к согласию, договорившись решить спор не общей дракой, а поединком предводителей. Десятилетние мальчишки образуют круг, в котором остаются бойцы. Предводитель деревенской ватаги — долговязый, нескладный парнишка с рыжей гривой, курортную же ораву (моя безучастность нарушена едва уловимым изумлением) возглавляет крепенькая, но не старше семи лет девчушка в красном без рукавов платье, по обе стороны круглой мордашки торчат косицы. Она с разгону кидается на противника, подпрыгнув, виснет на нем, мертвой хваткой сцепив у него на шее руки, и, как парнишка ни старается, ему не удается сбросить ее, а девчонка пронзительно вопит: