Великий страх - Роксана Гедеон

Все мои знакомые, прибывающие из Франции, наносили мне визиты, но – не могу не признать – я встречала их весьма холодно. Они, тактично полагая, что я скорблю о смерти мужа, больше не показывались. Нравы в Турине были строгие. Иногда я завидовала тем аристократам, что оказались в Лондоне или Вене, особенно в Вене, – там нравы оставались фривольными, а религиозность умеренной.

Вот почему я жадно следила за тем, что происходит во Франции, пытаясь заметить хоть какой-то проблеск, получить хоть какую-нибудь надежду. Из газет я знала о том, что 4 августа 1789 года аристократы во Франции, в том числе и я, были лишены привилегий – монополий на охоту, рыбную ловлю, хлебопекарни, кроличьи садки, виноградные давильни, мельницы и голубятни. Особые права дворянства в суде были аннулированы. Издавна аристократы пользовались преимуществом быть обезглавленными, теперь же в случае смертного приговора их надлежало вешать. У духовенства отобрали право на церковную десятину. И, что самое главное, эти изменения были предложены дворянами, герцогом де Ноайлем и герцогом д'Эгийоном. Но, как бы там ни было, все эти реформы проводились мирно и без кровопролития. Изабелла де Шатенуа в своих письмах красочно описывала мне другую сторону медали, и меня даже здесь, в Турине, охватывали гнев, возмущение и страх. Впрочем, все происходящее во Франции называлось именно Великим страхом.

Повсюду в стране пылали пожары, везде вспыхивали бунты. Чернь, верховодившая в Париже, взялась за разрушение местных Бастилий и за уничтожение всяких остатков правосудия: сжигались архивы, преследовались президенты парламентов,[5] которых под угрозой смерти заставляли прекращать уголовные дела. Судьи уже не осмеливались выносить приговоры, опасаясь строгостью спровоцировать расправу. Местные власти, наученные смертью маркиза де Лонэ, заключением в тюрьму Безанваля, бегством маршала де Брольи и гнусным убийством Фуллона и Бертье, прекрасно знали, чего стоит честное исполнение своих обязанностей. Мало кто предпринимал усилия к установлению порядка. Да и можно ли было ждать успеха от этих усилий, если власть была расшатана, все связи порваны, если каждый стал считать себя свободным от каких-либо обязанностей, а верность королю и присяге вменялась в преступление?

Да, свобода, о которой столько кричали, явно оказывалась пищей, которую не всякий желудок был способен переварить. Вседозволенность развязывала самые низкие инстинкты, поощряла страсть к жестокости, и за несколько дней вместо мирных буржуа, крестьянина, ремесленника являлся неожиданно варвар, готовый резать и убивать, и даже – первобытное животное, кровавая кривляющаяся обезьяна, которая издевается над своими жертвами.

Мэры чувствовали себя сидящими на мине, готовой взорваться. Почем знать, возможно, завтра вспыхнет восстание? А для борьбы с ним мэры не располагают другой защитой, кроме бумажных постановлений и прокламаций Собрания, бесполезного присутствия войск, которые только созерцают происходящее, да национальных гвардейцев, которые, конечно, прибудут слишком поздно. И вот тогда, по временам, эти буржуа, изгнавшие аристократов и ставшие владыками, испускали вопль отчаяния под рукой владыки с улицы, который крепко держал их за горло.

Подобный беспорядок мог бы вызвать нужду даже среди изобилия. А ведь в то время Францию продолжали преследовать стихийные бедствия: бури, дожди, град, размывающие поля. Фермеры, наученные горьким опытом ограблений, уже не вывозили хлеб на продажу, а тщательно его прятали. В умах бездельников и демагогов вспыхивала мысль о том, что плохое снабжение – следствие заговора. Фермеры, земледельцы и купцы, разумеется, являются изменниками. К ним причастно правительство, королева, дворяне, священники… Чернь направлялась по ложному следу и занималась поиском воображаемых врагов. А ведь этот поиск нисколько не увеличивал количество зерна в амбарах. Хлеба по-прежнему не было, зато росло число повешенных, обезглавленных, избитых мельников, число грабежей обозов и фермеров.

19 июля в Страсбурге была разгромлена Ратуша; с ней поступили, как с захваченной неприятельской крепостью. Дома чиновников были разорены от чердаков до подвалов. 27 июля в Мобеже вспыхнули бунт и грабеж, были расхищены все муниципальные богатства, составлявшие собственность города. 3 августа в Руане некий Журден и жалкий актеришка-арлекин Бордье устроили бунт, толпа разнесла заставы, развела на площадях костры и в порыве безумия сжигала на них все, что похитила из захваченной Ратуши. Только через несколько дней главарей бесчинств удалось схватить и, наведя на беснующуюся чернь пушки, повесить. 9 сентября в Труа был зверски убит мэр Гюэтс, которому женщины втыкали в лицо ножницы. Везде зачинщики подобных преступлений оказывались ворами, каторжниками, бродягами, лицами с темным прошлым. Повсюду во Франции муниципалитеты чувствовали себя во власти дикарей, подчас даже людоедов. В Кане, например, майор Бельзенс был разрезан на куски, как Лаперуз на островах Фиджи, а одна женщина съела его сердце. И это они называли революцией!

Главенствовали во Франции уже не дворяне, которым воспитание и благородство крови привило отвращение к убийству и которым собственное высокомерие не позволяло опускаться до низменных чувств; главенствовали даже не буржуа, а чернь, та самая сволочь, которая заставляет бояться порядочных людей. Сопротивление и беспорядок везде исходили от тех, кому нечего было терять.

Они-то и выбрали для себя врагов, которых немедленно обрекли на смерть. Враги назывались аристократами. Это смертоносное название, приложенное сначала к тем дворянам и прелатам, которые отказались в Генеральных штатах от слияния трех сословий, охватило теперь всех тех, кто чем-то владел, кого титул, звание, связи, образ жизни выделяли из толпы. Крестьян подговаривали нападать на всех дворян и предавать их смерти; при этом неизменно добавлялось, что наказания не последует никакого, зато будет хорошее вознаграждение. Результаты не замедлили последовать. Два дворянина в Мансе, депутаты Собрания де Монтесон и де Кюро, были разрезаны на части. Их вины никто не смог бы назвать. Но это не мешало революционерам весело носить их головы по площади, отплясывая при этом фарандолу под визгливые звуки скрипки. Походя был разграблен замок принцессы де Боффремон.

Из Парижа уехало шестьдесят тысяч дворян. В итоге обойщики, башмачники, парикмахеры, портные, кружевницы, модистки и шляпники остались без работы, ведь основные заказы поступали именно от дворян. Даже испанская герцогиня Инфантадо, которую я знала как женщину отнюдь не робкого десятка и которая тратила в год восемьсот тысяч ливров, покинула Францию. Париж лишился миллионного источника доходов. А ведь одна эта герцогиня в год своими тратами кормила три тысячи человек.