Юрий II Всеволодович - Ольга Гладышева

Они зашли вдвоем в монастырскую деревянную церковь. Через узкие окна лился утренний солнечный свет, ложился желтыми полосами на чисто отмытый дощаной пол.

Встали перед алтарем, молча помолились на темные, византийского письма иконы, приложились к подножью Распятия.

Игумен Симон имел нрав тихий, теплосердечный, но когда принимал исповедь, казался строгим, даже суровым. Вот и сейчас Юрий ощутил душевный трепет, когда духовник сказал:

— Дитя мое, Христос невидимо стоит перед тобою, принимая исповедь твою. Не стыдись, не бойся и не скрывай что-либо от меня, но скажи все, чем согрешил, не смущаясь — и примешь оставление грехов от Господа нашего Иисуса Христа. Вот и икона Его перед нами: я же только свидетель и все, что скажешь мне, засвидетельствую перед Ним. Если же скроешь что-нибудь от меня, грех твой усугубится. Пойми же, что раз ты уж пришел в лечебницу, так не уйди из нее неисцеленным!

— Грешен я, батюшка, — привычно начал Юрий. — В постную пятницу оскоромился тетеркой копченой…

Симон осуждающе промолчал.

— Роптал на Боженьку, что Он не помог мне Костьку побороть.

Симон еле приметно качнул черным клобуком.

— Ленку еще дразнил… Свистульку ее спрятал, а потом и сам забыл куда. Прости за все, отче!

— Бог простит! — Симон испытующе подождал, не покается ли еще в чем его духовный сын, понужнул: — Ну, так что же, нет больше никаких залежей греха в душе твоей?

— Еще отцу прекословил…

— Зачем же? — сразу оживился игумен, словно ждал этих слов княжича.

— На рать не хочу идти.

— Боишься?

— Боюсь.

— Боишься, что тебя могут убить?

— Не-е…

— Тогда чего же?

Юрий повесил на грудь голову, молчал.

— Може, чадо мое, боишься умышленно или ненароком лишить жизни других людей?

— Да, батюшка, да! — Юрий вскинул на духовника наполненные слезами глаза.

Игумену очень хорошо понятна была та растерянность души, которую переживал отрок. И у него самого в молодости, в бытность дружинником, никла душа перед страшной неразрешимостью вопроса: «Я поразил хищного половца, защитил отчий дом — это похвально и богоугодно, но я лишил жизни человека — это грех?» Симону понадобились годы монашеского бдения в Печерском монастыре в Киеве, чтобы вывести свою душу из тупика, совместить несовместимые, не поддающиеся разумному объяснению неприятие смерти и оправдание ее необходимости. Но какие слова сказать дитяти, чья душа, привыкшая к добру, правде, истине, должна вдруг принять на себя тяжкий грех насилия и ненависти к жизни? К жизни, которая находится исключительно лишь в воле Божией?.. Можно уйти от ответа, сказать, что ты-де еще мал, потом поймешь, что ты в походе сам не будешь никого лишать жизни, но это приличествует разве что дядьке Ерофею, а отец духовный права на это не имеет.

— Чел ли ты, сын мой, в школе монастырской либо в княжеской книжарне про Георгия Победоносца?

— Нет, батюшка, но ведаю, что он заступник мой Небесный. А еще, что на Святого Георгия скотину на пастбище выгоняют.

— Гм-м… Побудь тут, я грамотею своего позову.

Грамотеем оказался молодой монашек с ликом тонким и чистым. Симон раскрыл книгу с медными застежками, указал пальцем на одном из пергаментных листов:

— Отсюда чти.

Монашек встал за аналоем, возгласил на всю церковь:

— «Чудо Георгия о змие»!.. Благослови, отче?

Симон благословил.

— «Как изреку ужасную эту и преславную тайну? Что возглашу и о чем подумаю? Как передам и поведаю удивительную эту и преславную молву? Ибо грешный я человек… — Тут монашек чуть запнулся, поднял глаза на игумена, тот мановением руки велел продолжать чтение.

Ибо грешный я человек, — повторил монашек уже окрепшим голосом, — но надеюсь на милосердие святого и великого мученика и страстотерпца Христова Георгия; возвещаю вам чудо это, самое дивное из всех чудес его…»

Монашек читал торжественно, отдельные, особенно понравившиеся ему слова выделял голосом, то занимался румянцем, то покрывался бледностью. Иногда он бросал искоса взгляд на княжича, проверяя, нравится ли и ему тоже дивная повесть. Видя, как внимает ему Юрий, как завороженно слушает, монашек воспламенялся еще сильнее. Читая про то, как жестокий и кровожадный дракон опустошил землю некоего языческого царя, а жители, чтобы спасти свою страну, согласились поочередно отдавать на растерзание дракону своих детей, монашек понизил голос, который у него как-то повлажнел и в котором Юрий уловил сочувствие и сострадание. А прочитав, что наступил наконец день, когда и сам царь вынужден был вывести свою красавицу дочь на растерзание дракона, монашек тяжело вздохнул и умолк, словно ему не хватило воздуху. Чуть прокашлявшись, ликующе сообщил Юрию (игумен-то, поди, наизусть все знал), что в этот самый несчастный день в городе случайно оказался проезжавший мимо молодой воин-христианин по имени Георгий, который смело вступил в поединок с драконом и словом и крестом, — тут голос монашка зазвенел и повторился отзвуком в невысоком куполе церкви, — и Георгий усмирил страшного змея и освободил царскую дочь Елизавету. По ее повелению он обвязал своим поясом поверженного дракона и привел его в город к отцу.

— Эх, ай-яй! — не сдержал восхищения Юрий.

Закончил чтение монашек приподнято и учительно:

— «Царь же, выйдя навстречу ему, сказал ему: «Как зовут тебя, мой господин?» Он же ответил: «Георгием зовут». Тогда воскликнули люди все, как один, говоря: «Тобою веруем в единого Бога Вседержителя и в единого Сына Его, Господа нашего Иисуса Христа, и в святой животворный Дух». Тогда святой и великий чудотворец Георгий, протянув руку, извлек меч свой и отрубил голову лютому зверю. Увидев все это, царь и все жители тотчас подошли и поклонились ему, Богу хвалу воздавая и угоднику его великому Чудотворцу Георгию. И повелел царь построить церковь во имя многославного и великомученика, и страдальца за веру Христову Георгия и украсил ту церковь золотом и серебром и дорогими каменьями. И повелел поминать его в месяц апрель в двадцать третий день. Аминь».

Монашек закрыл книгу. Симон выжидающе смотрел на княжича. Тот после недолгого молчания спросил:

— Отче снятый, а Георгий правда жил на свете?

Монашек при этих словах помрачнел ликом, но Симон не удивился, спокойно ответил:

— Он правда жил на свете и умер в триста третьем году от Рождества Христова. А от сотворения мира когда это случилось, а-а?

Юрий пошевелил губами, сосчитал:

— В пять тысяч восемьсот одиннадцатом.

— Истинно. А сколь лет с той поры минуло?

И опять быстро Юрий ответил:

— Восемьсот девяносто пять!

— Истинно, истинно. Иди с Богом! — Симон благословил княжича иерейским крестом. — Завтра после литургии приму твою исповедь, отпущу все грехи твои и дам святое причастие. — Помолчав, добавил: — А как же? Как всякому воеводе и дружиннику, которые пойдут с тобой на рать.

Великий князь Всеволод и сын его Юрий ехали конь о конь во главе дружины, впереди них на значительном отдалении рыскали по обе стороны дороги приглядчивые и опытные в ратном деле лазутчики — разведывали путь, чтобы был он чист. Замыкали растянувшееся воинство три пары иноходцев для перевозки раненых и недужных, коли такие будут, и две телеги с оружием и броней для дружинников, которые покуда шли налегке. На телеге же ехал и поп Евлогий — на случаи, если надобно будет благословлять воинство на рать и, если потребуется, совершать горестный обряд отпевания.

Лошади шли уторопленным шагом, но не переходили на рысь, били копытами о заколодевшую от первых осенних заморозков землю гулко и размеренно. Ветер-листобол сносил с дубов последнюю летнюю одежку, гудел в верхушках сосен, взвихривал лошадиные гривы. Пока передвигались вдоль раменного леса, невозможно было и словом перемолвиться, но как занырнули в тускло и сумрачно подернутое туманом редколесье, то слышны стали даже слабые голоса синиц и стук неутомимых дятлов.

— Отец, а рязанцы — кто? Они — навроде дракона?

— Почему? Какого дракона?

— Коий кознодействовал в одном древнем городе, всех детей поедал…

— Откуда тебе это ведомо?

— Монашек по благословению батюшки Симона чел мне в церкви после исповеди.

— И что же, страшный был дракон?

— У-у… Огромный змей, голова точно свод, а пасть будто пропасть!

— Всех, говоришь, детей поел?

— Не всех, осталась одна царская дочка… Красавица… И как пришел ее черед, явился в город великий мученик и страдалец за веру Христову.

— Георгий?

— Ага. Он сказал Елизавете, так царскую дочку звали: «Не бойся, девица!»

— А она?

— Она?.. — Юрий замолк, вспомнив особенно понравившиеся ему слова: «Тебя умоляю, господин мой, уйди отсюда; я вижу приятный твой вид, и младость, и блеск, и красоту лица твоего и тебя умоляю, отойди отсюда скорее, чтобы не погибнуть жестоко». Благородство царской дочки-красавицы и ее восхищение Георгием умиляли Юрия, но признаться в этом вслух ему почему-то казалось стыдным, и он ответил только: — Она боялась, что он не сможет победить страшного гада.