Емельян Пугачев, т.2 - Вячеслав Шишков

Бомбы и ядра стали донимать пугачевцев. На чумаковской батарее уже было два человека убитых, шестеро раненых. По степи во весь опор мчались два всадника, снежная пыль из-под копыт взвивалась выше голов их.

— Чумаков! Федор! — закричал подскакавший с Ермилкой Пугачев. — Эй, там! — Он в старом заплатанном полушубке, одет бедно, как простой казак. — Что ж ты, чертова голова, людей-то почем зря губишь. Подавайся живчиком к Орским воротам!

— …Ваше превосходительство, мне сдается, что это сам Пугачев, — сказал капитан Наумов Валленштерну, наблюдавшему в подзорную трубу.

— Ну, вы тоже скажете… Оборванец какой-то. А с ним, надо быть, яицкий казачишка.

— Я по коню сужу, конь лихой.

— А вот мы его картечами. Эй, канонир! Наддай-ка пороху…

Но всадники — Пугачев, а за ним горнист Ермилка, — как бы почуяв опасность, уже неслись прочь.

Перевалило за полдень. Рейнсдорп проголодался, уехал домой. Пушки гремели. Во дворец губернатора то и дело скакали вестовые с донесениями.

К собору подкатила карета купца Кочнева — за чудотворной иконой и причтом. В купеческой кухне шла стряпня, в верхних покоях накрывали столы. Помаленьку собирались гости. Купчик Полуехтов, устроившись в темном уголке столовой и отхватив себе изрядный ломтище ветчины, тайно, под шумок, не дожидаясь приглашения, пожирал ее с отменным аппетитом. В спальне, пощелкивая раскаленными щипцами, завивал именинницу цирюльник.

…Губернатор Рейнсдорп велел закладывать сани, намереваясь снова следовать к фортам. Закутанный, как купец, в меховую шубу, он уже стоял в передней против зеркала, по его животу старый камердинер повязывал бухарского тканья кушак. Вдруг в соседнем зале раздался резкий треск, грохот, стены дрогнули, с потолка посыпалась штукатурка.

— Шо это? Шо это? — пошатнувшись, произнес губернатор.

— Ой, мать-владычица! — выкрикнул камердинер и, окрещивая себя, бросился в зал. — Ядро, ядро! — отчаянно закричал он оттуда.

Губернатор был уже в зале. Блуждающие глаза его широко открыты. Двенадцатифунтовое ядро, раздробив оконный переплет, ударило в печку, выворотило два изразца, отскочило и плюхнулось на пол, в стекольный дрызг.

— Ах он негодяй… Да как он смел палить в губернаторский дворец? — шумел он, наседая на вбежавшего адъютанта. — Я вас спрашивайт!

— Не могу знать, ваш-ш-ше…

— Вы все, все так: не могу да не могу… Дурацкий слоф! Ох, Боже мой, Боже мой!

Вдвинулся в бараньей куртке, в валенках толстощекий вестовой с нагайкой в лапе, гаркнул от двери:

— Обер-комендант приказал доложить: неприятель открыл пальбу от Егорьевской церкви, а равным манером от мишени[5] и супротив Орских ворот. По загоре откосом ползут пешие, палят из ружей да сайдаков… В Казачьей слободе в погребах засели они, оттоль и палят.

— Дурак… Пошел вон!.. Оседлать коня мне!

Пальба продолжалась неумолчно. Крепость израсходовала уже около пятисот ядер, а враг не унимался.

Отчаянная Золотариха уже торчит на валу с небольшой гурьбой смельчаков-мальчишек в самом опасном месте. Когда с завыванием летит через вал ядро или свистят чугунные осколки, она всякий раз взвизгивает и, под хохот мальчишек, валится на землю.

— Ха-ха… Тетка, тетка, никак у тебя голову оторвало! — весело кричат озорники.

…Пугачев с хромоногим Овчинниковым и Зарубиным-Чикой распоряжаются возле Егорьевской церкви устройством форта-заставы. Каменная церковь расположена в выжженной Казачьей слободе (в форштадте) всего саженях в двухстах от вала. В сущности, почти все было сделано еще туманной ночью: сотни рук всю ночь напролет стаскивали сюда находившийся поблизости бутовый плитняк. И вот по обе стороны церкви высится уже каменная твердыня, укрывая орудия. Отсюда «с руки» бить по городу.

Вторая батарея Пугачева утвердилась за мишенью, что в версте от крепости. Здесь пугачевцы тоже успели соорудить каменные амбразуры и боковые к ним крылья. Отсюда ядра, гранаты били по крепости метко, а ложась навесной дугой в городе, производили среди жителей немало переполоха.

— …Что эта такое, господин Валленштерн, что за безобразий?.. — наскочил на обер-коменданта губернатор. — Глядите, глядите, они из-за мишени бьют… Почему мишень до сей поры не срыта?!

— Я трижды докладывал вам о необходимости срыть мишень, но не было учинено, сами же вы приказали ее оставить, — насмешливо посматривая в лицо губернатора, ответил плотный пучеглазый Валленштерн. — Вы тогда изволили с немалым сарказмом молвить, что злодеи и носу сюда не посмеют сунуть…

— Они не сунул нос, а сунул пушка! Вы будете отвечать, да, да! Вы ворона, вы зевали! Как вы могли подпустить неприятель столь близехонько?!

— Виноват не я, а туман, а также и вы, ваше высокопревосходительство! А я-с, к вашему сведению, не ворона, а генерал-майор. Да-с.

— Шо, шо, шо? Ежели вы не ворона, то кто же… шорт возьми?!

— Ваше высокопревосходительство, вы… — сухо начал Валленштерн. — Вы распорядились обратить в пепел Казачью слободу, а церковь оставили. Военное совещание рекомендовало возвести тут фортецию и поставить батарею, но вы, именно вы-с, отклонили, и вот вместо нас форт соорудил Пугач.

Рейнсдорп перекосил тонкие губы и вполоборота бросил Валленштерну: — Вы грубиян и к тому же… трус!

Но тут вдруг вблизи раздался потрясающий грохот, губернатор взмахнул руками.

— О мой Бог!.. — и прытко сбежал с откоса вниз. — Шо, бомба?!

— Никак нет, пушку разорвало! — кричали пробегавшие мимо артиллеристы.

— Носилки! Носилки!.. — неслось сверху. — Лекаря сюда!

Губернатор, облизывая пересохшие губы, проворно ощупывал бока, грудь, руки, даже пошевелил ногами — слава Богу, все цело! Нервно он выкрикнул:

— Ату, ату! — и, поддерживаемый адъютантом, снова полез на вал.

На батареях и за бастионами шум, крики, бой барабанов, сигнальные свистки, команда. Арестанты в тюремных бушлатах, в ножных кандалах подносят снаряды: кандалы — «звяк-звяк». Клочья порохового дыма через вал к городу.

2

Молебен начинать медлили. Нетерпеливо ожидали, когда наконец стихнет перестрелка, но вот именинница в пышных буклях и золоте шепнула мужу: «Ой, перестоятся, перестоятся пироги у нас…»

Купец Кочнев улыбнулся и сказал седовласому священнику:

— Отец протоиерей, пальбу не переждешь. Давайте богомолебствовать.

— Сущая истина, — с готовностью откликнулся батюшка.

Ему, как и прочим, хотелось поскорее перейти к пирогу. Причетник принялся раздувать кадило.

Гости — их человек двадцать — разместились кто где, а купчик Полуехтов, окинув с опаской широкие проемы окон, что выходили на соборную площадь, почел за благо забиться в темный уголок, за изразцовую печку. Сердце ноет и ноет, а причины зримой как будто и не было, разве только эти глухие раскаты по улице.

Протоиерей облачился в парчовые ризы, наскоро понюхал из порцелинной табакерки носового зелья и, прислушиваясь одним ухом к пушечному эху, обратился к присутствующим:

— Не опасайтесь, чада возлюбленные, приблизьтесь. Господь сему дому защитник суть.

Поздравители, покашливая и шаркая по полу, стали кучкой против чудотворного образа. Только Полуехтов остался за печкой. Не переменял места и сам хозяин, он стоял вблизи иконы, невдалеке от окна, охватив, по давнему своему навыку, правой рукой левую, повыше локтя.

В переднем углу, на покрытом белой скатертью угольнике поблескивала фарфоровая миска, наполненная водой; прилепленные к ее краям, горели три восковые свечи; подле — крест, Евангелие и на серебряной тарелке — кропило.

Священник взмахнул кадилом, поднял брови, возгласил:

— Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веко-о-ов…

— А-аминь, — не совсем дружно подхватил хор.

Начался молебен. Глаза всех воззрились на икону с мольбой и упованием, всем было тягостно переживать осаду, почти у каждого какое-либо горе или неприятность: торговля падает, подвозу товаров нет, у многих в Меновом дворе разграблены лавки, у иных близкие родственники живут в крепостях или форпостах по Яику, и Бог весть, какая судьба ожидает их; среди простонародья ходят предерзостные слухи, чернь в разбойнике Пугачеве готова признать царя, и промеж казачишек всякая неподобная трепотня идет: ежели не приведи Бог будет измена, пугачевцы все купеческие семьи начисто вырежут. Пресвятая владычица, неужели же не спасешь род человеческий от проклятого самозванца, от пагубной его прелести?!

Богородица, державшая младенца, взирала с иконы на молящихся большими внимательными глазами, и все видели в этих божественных глазах защиту и милость. И в сердце каждого разливалось ласкающей теплотой чувство надежды. Ежели Господь похощет, то такое совершит, что ахнут все…