Каан-Кэрэдэ - Вивиан Итин

— Но ведь вся наша работа нарушается! Что за волынка?

— Ничего подобного! — горячо возразил Бронев. — Летаешь, летаешь по тайгам, да сограм, налетаешь километров с экватор, а никто и слова о тебе не скажет, — если не считать «Советской Сибири». А вот, когда «Исследователь» проводит экспедицию до Москвы, о нашей работе заговорят. Всякие интервью будут. Уж вы обязательно попадете в «Известия»!.. Кроме того, скоро нам придется менять мотор. Этот уж отработал свое. А когда его пришлют? Знаю я этих чертей москвичей! Надо лететь: два дня туда, два дня обратно — в неделю обернусь…

— Все-таки это не дело, ребята, надо было раньше предупредить, — потряс бородой Бочаров.

— Когда раньше?! Разве я знал, что мне на аэродроме подсунут верблюда с мороженицей! Разве у нас есть запасные части? — Старый военный инстинкт пилота трубил атаку: чтобы защищаться, надо наступать. — Вот, мы недавно составили перечень того, что необходимо закупить в Москве… Товарищ Нестягин!

Нестягин вынул приготовленный список и начал декламировать, как стихи:

Пропеллеров со втулкой Руппа — 1Заклепок дюралюминиевых разных — 60Дюритов к радиатору — 3Шплинтов 2-х и 3-х мм — 250Пистонов — 100Побегушек — 2Прерывателей — 2Магнето — 1Аэрометр — 1Комплект жиклеров — 1Саф — 1Тахометр — 1

Бочаров не выдержал.

— Ладно! — прервал он. — Хоть я и знаю, в чем тут дело, черт с тобой! Устрою!.. Только, чтоб сегодня же быть в Новоленинске: я должен переговорить с Крайкомом.

— Разумеется!.. Из Бийска дадим телеграмму. Что мы, при кострах не садились, разве?!

Бронев радостно подмигнул брату.

— Ну, завтра увидимся в Омске. Только смотри: твой вылет утром.

— Не беспокойся, Левберг согласился.

Братья простились.

Дюжина рослых алтайцев в рубашках до колен, в синих штанах, в красных халатах, в красных шелковых кисточках на концах кос, в шубах, шапках, окружили Бочарова, как тайга.

— Почем, — говорят, — айрапланды? Продай айрапланды!

— Моя лошадка дает, ею лошадка дает, табун сто голов дает. Продай айрапланды!

— Товарищ Алагызов! Да уйми ты их! — взмолился Бочаров.

Нестягин повертелся вокруг «Исследователя», запустил мотор, занял свое место.

Толпа, как пасхальные яйца, покатилась вместе с юнкер-сом. Эрмий и Зоя остались одни, следя за его исчезавшей тенью. Настала тишина. Лес. Катунь. Скалы.

— Вы видите его? — спросил Эрмий.

— Нет.

— А я вижу.

— Как это чудесно: летать, — сказала девушка.

Руки их встретились.

Молчали горы.

IV. Путь Шамана

Кунь-Коргэн сказал: «Как мне отблагодарить тебя, крылатый витязь, я беден; вот возьми мою трубку».

Он протянул медную алтайскую трубку с длинным костяным чубуком.

— Хорошая память, — сказал Эрмий. — Возьми и ты мою вещь. Она поможет тебе найти путь, когда ты заблудишься. Черная стрелка всегда показывает на север.

Заидэ перевела.

Глаз шамана отразил медный луч компаса.

— Войди в мой юрт, витязь! Баба моя зарезала ягненка.

В шестигранном срубе дымный сумрак. У подножия огня сидела старуха, жарила куски мяса. На старухе была баранья шуба, на голове — высокая барашковая шапка такой же формы, как у русских кокошник. Дым выходил в отверстие в потолке. Посредине качалась деревянная решетка. Там коптился сыр-курут, — заменяющий хлеб. Направо от входа помещалась женская утварь, кадка для кумыса, кожаный мех для чегеня, прибор для изготовления аракы. Налево, по закоптелым бревнам, висели седла, сбруя, нагайки, переметные сумки, ружье. В углу под какими-то странными изображениями, быть может, заменявшими иконы, стоял крестьянский ларь с отломанной крышкой; в ларе хранились шаманская мантия — «маньяк»[2], шапка «порук» и огромный бубен. Окон в срубе не было.

Кунь-Коргэн расстелил у кровати белый войлок, угощал. Кровать была занавешена красным ситцем с гербами — серп и молот — в клетку. После баранины старуха вскипятила чай, заправив солью и салом. В знак особого уважения вытерла чашки овчиной своей шубы. Эрмий мужественно решил перепробовать все… Зато хорош был молодой кумыс, который пили из больших белых полоскательниц. На десерт Эрмий достал банку американских консервированных яблок. Алтайцы восхищенно причмокивали:

— Алиман-чикыр!

Гости сидели у красной занавески, слева от них старуха Ялбырак с дочерью Магрой, напротив, посредине, Кунь-Коргэн, справа сыновья — Ит-Кулак и Сапыш.

— Ит-Кулак значит: собачье ухо, — сказала Зоя, — но никто не будет смеяться над ним. Когда у алтайцев умирают дети, они дают их братьям и сестрам самые неаппетитные названия. Чтобы шайтан, похищающий души, отвязался.

— Хорошо, что я не алтаец, — сказал Эрмий. — Моя сестренка умерла, когда я еще не родился.

— Может быть, зато вы получили бы такое же имя, как у шамана: «Увидел Солнце».

Она показала на бубен.

— Я не могу к нему прикасаться: женщина — существо «нечистое». Прикоснешься, шаман, пожалуй, переменит шкуру у бубна. Но есть и женщины-шаманки; впрочем, они не имеют права камлать небесному богу Ульгеню… Вас не волнует эта вещь? Смотрите, вы видите здесь крест — древний символ свастики — а имя Эрлика, Эрхе, может быть, переплетается с именем Христа.

Кунь-Коргэн услышал грозное имя, вытер лицо рукавом из синей дабы, сказал, поклонившись:

— Если у витязя хворь, буду камлать Эрлику, чтобы выздоровел.

— Скажите ему, — ответил витязь, — я здоров. А Эрлих его теперь не в аду, а в Берлине, лечит дурную болезнь.

— Не шутите! — помрачнела она. — Шаманизм один из самых экстатических культов. Попросите камлать ради меня.

— Хорошо, — сказал Эрмий, помолчав; лицо его стало неподвижным. — Пусть колдует, узнает — окончу ли я мой путь?

— Трудно, но я пойду, — сказал кам.

Ранняя луна зашла, как зарево. Звездная ночь в горах. Тихи черные тени кедров. В центре белого круга — костер.

Эрмий шагнул в тьму. Он хотел позвать Левберга; но в каюте было темно; немцы спали: у них было много трудных дней. Аэроплан, в отблесках костра, под черной гривой скал, выглядел неузнаваемо дико. Эрмий вернулся.

Ит-Кулак долго взмахивал над костром бубном, пробовал на звук, точно настраивал. Потом привычно помог отцу навьючить шаманские доспехи, Кунь-Коргэн спросил, нет ли русской аракы?

— Если напиться, то и я зашаманю, — пробормотал Эрмий, выливая коньяк.

Но Кунь-Коргэн не пил. Он покропил во все стороны семь раз, остатки выплеснул в огонь. Алкоголь вспыхнул голубым цветком.