Сто осколков одного чувства - Андрей Корф

Странно, что добрые и злые силы способны выбирать для себя столь схожие сосуды... Твоя ангельская чистота и ее дьявольские нечистоты поселились в телах, способных сойти за зеркальные отражения, будучи поставлены рядом...

Жаль, что я так и не услышал ее голос. Для меня это важно. Очень важно. Для меня это важнее всего на свете... Я должен убедиться, что этот голос не...

(зачеркнуты три строчки)

Какое глупое выходит письмо. Конечно, я никогда не отправлю его. Как и десять предыдущих. Ты прости меня, родной человечек, но мой лай из подземелья не должен быть услышан никем, кроме других псов и их страшной добычи. А то, что я не могу молчать и извожу лист за листом казенной бумаги – давай будем считать это моими добровольными признаниями...

А теперь мне пора возвращаться к работе. Обеденный перерыв закончен, из камер снова доносятся крики. У нас здесь принято служить рьяно, и пятиминутное опоздание может быть воспринято как преступная халатность...

А у меня, к тому же, есть важное дело... Я должен услышать ее голос. Сейчас. Немедленно. Пока мой напарник не изуродовал ее голосовые связки. Пока еще есть шанс убедиться, что...

(зачеркнуто)

А тебе осталось ждать совсем немного. Мой ответ окажется с тобой куда раньше меня.

(зачеркнутая строка)

Ведь скажет? Скажет? Ну, хоть одно-единственное слово...»

Выписка из дела № 007724376:

«...Имя адресата письма установить не удалось. Имя заключенной № 008014445, прежде записанное с ее показаний, также не удалось подтвердить или опровергнуть. Лейтенант N. не оставил других записей, позволяющих судить о причинах его самоубийства...

Заключенная № 008014445 была доставлена в лазарет, где скончалась от полученных огнестрельных ранений, не произнеся ни слова. Особых примет не ее теле обнаружено не было. Отдельно следует указать на то, что родимое пятно, описанное в письме, на лице заключенной никогда не существовало...»

Эротический этюд # 23

Солнце растеклось из-под шторы, разлитое утренней молочницей. В полосе света, между старых фотографий в рамах – рукописный листок. Он тоже под стеклом, отсвечивающим, как небезызвестное пенсне. Можно разобрать почерк: он стремителен, старомодно аккуратен, геометрически точен.

«Распорядок дня на завтра, 10 октября 1948 года.

8.00. Подъем...»

Старик открывает глаза, вздыхает и садится в постели. Он не имеет скверной привычки разговаривать сам с собой, поэтому сидит молча, ожидая, пока развеется утренний туман в голове.

Дождавшись, он встает и подходит к окну – впустить в комнату мир. Старику многое в этом мире не по душе, но, пока Солнце на месте, он простит миру многое...

«8.10. Зарядка...»

Старик давно перестал делать ее. А потом перестал и стыдиться того, что перестал ее делать. Он теперь бережет силы. Зато умывается вдвое дольше обычного, подолгу держит руки под горячей водой. А, отогрев, водит ими по лицу, как скульптор, на ощупь придавая чертам нужную форму. Он выходит из ванной с новыми руками и новым лицом, иногда удается вымыть из морщин немного лишней памяти...

«8.40. Завтрак...»

Стакан крепчайшего чая, яйцо всмятку, кусок белого хлеба с маслом. Как тогда. Даже стакан тот же самый. Только теперь Старик молится перед едой. И чай иногда успевает остыть.

«9.30. Совещание у наркомвоенмора...»

Что ж. Точность – вежливость королей. И народных комиссаров. Старик еще не встал из-за стола, когда по подоконнику вельможно зацокало снаружи. Будто пошел дождь, да не простой, а юбилейный, основательный такой дождь...

Старик подходит к окну, прихватив кусок хлеба. Так и есть, вышагивает Голубиный Нарком туда и обратно, то ли думу думает, то ли страх наводит на окрестности. И уж никак не за хлебом он сюда прилетел. Еще чего! Если и поклюет малость, то в задумчивости, как бы и не заметив...

Говорить им не о чем. Как и прежде. Но дело общее – выжить. Как и прежде.

12.00. Выезд на Объект..."

Старик отходит от окна, сражается с пальто и не без труда побеждает. С обувью и шляпой дело обстоит проще. Он выходит из дома, с тоской смотрит на то место, где раньше стояла блестящая «эмка», и идет к троллейбусной остановке. Объектом на сегодня станет зоопарк.

Он знает, что найдет там всех былых соратников. То есть абсолютно всех. Голых, покрытых только дурно пахнущей шерстью или перьями. Мундиры истлели, орденами и погонами торгуют с лотка. Да и сами они разбрелись, кто – в стену, кто – в застенок. Только образы, рассаженные Временем по клеткам, мечутся беспокойно, будто чуют, как чужая память разглядывает их в упор.

Стервятник с тех пор ничуть не изменился. Глядит орлом, а присмотришься – ворона вороной. Замахнешься палкой – каркнет и улетит. От Медведя никогда не знаешь, чего ждать. Слишком добродушный, чтобы в это поверить. Морж туповат, но крепок, надежен. Жираф – не от мира сего. Только тем и спасся, что вовремя под седло ушел – в кавалерию. Оно и правильно. Лучше быть живой лошадью, чем дохлым жирафом. И Стервятник рядом кружил, чуял.

В одной из клеток Старик находит себя самого. Зябко поеживается, проходит мимо... Зверь смотрит ему вслед не мигая. Потом возвращается к куску мяса и спокойно, не спеша, рвет его на части...

Старик тем временем садится на скамейку, задвигаясь поглубже, как ящик письменного стола. Он прикрывает глаза и опускает голову. Пора вздремнуть. Как хорошо, что еще не похолодало по-зимнему...

«20.00. Встреча с Ли...»

Ли – это сокращение от ее имени. Странное, придающее всей их истории оттенок удивления и неуверенности.

– Привет, Ли (привет ли?...).

– Я позвоню, Ли (позвоню ли?...).

– Я люблю тебя, Ли... (люблю ли?...).

Старик стоит у окна. Он давно вернулся «с Объекта», пообедал и прочел газеты. Подержал в руках старые предметы, поговорил с ними. Потом выключил свет и подошел к окну. Близилось время первой и единственной за день папиросы. Больше одной не позволяло сердце, меньше не позволяла память.

Старик закурил и стал глядеть в окно напротив. И думать о Ли (думать ли?...).

В окне напротив мальчишка лет двадцати раздевал девочку чуть младше себя. Она стояла неподвижно, закрыв глаза, улыбаясь собственным ощущениям. Она вся была – как новогодний мандарин, под кожурой которого спрятана сочная мякоть. И маленький гурман не спешил с трапезой. Обнажив очередную дольку, он грел ее дыханием, касался пальцами, придирчиво разглядывал на свет. И лишь потом приступал к следующей.

Наконец, девчонка оказалась совершенно обнаженной. Мальчик взял ее на руки и отнес на постель. После чего разделся сам и встал на колени перед кроватью. Перед его лицом оказались две игрушечные ступни. Мальчик принялся старательно ласкать их, будто, раздев свою ненаглядную, теперь заново одевал ее в свои прикосновения. Начиная с невидимых чулок...

«22.00. Встреча с Ли...»

Вкус табачного дыма сменился запахом горящего мундштука. Старик с досадой погасил окурок в пепельнице. Как быстро кончается эта единственная папироса!..

То ли дело – объятия в окне напротив. Они только начинались. И Старик с привычной смесью ужаса и восторга узнавал свою Ли в этой смешной чужой девчонке. В каждом ее жесте, взгляде, крике билась подстреленная птица Прошлого. И память Старика, как ошалевший сеттер, рвалась напролом, через камыши, по пояс в грязи, за своей добычей.

Иногда узнавание происходило спокойно, а иногда сердце не справлялось и переставало помещаться в груди. Тогда Старик доставал вторую папиросу и выкуривал ее взахлеб, давясь горьким дымом. В такие минуты ему хотелось умереть. Но ни разу не удалось.

Как все Старики, он слишком любил жизнь...

...А девчонка любила сзади. И еще на боку, тоже сзади, чтобы ноги переплелись и решительно некуда было отползать. А сверху не любила. И не любила Роллинг Стоунз. Зато обожала Битлов, пиво и Микки Рурка.

Сегодня она была в ударе. Поймала темп, расслабилась и поплыла по течению. Мальчик не отстал и не поторопился, они вместе плеснули по воде и потом долго качались на расходящихся кругах.

– Кайф! – сказал мальчик. – Сегодня твой день...

– Да, – прошептала она. – Здорово было...

– Старик закурил-таки вторую сигарету, – сказал он.

– Я видела, – шепнула она, не глядя в окно. – А тот, что на четвертом этаже, сегодня не появился...

– Он много пропустил...

– А бабуля с третьего?

– Была, куда ж она денется. Даже свет не погасила. Сидит, смотрит в театральный бинокль...

– Ха! – она рассмеялась. – Надо ей полевой подарить!

– Обойдется...

Она по-кошачьи потянулась и перевернулась на живот.

– Почеши мне спинку, пожалуйста...

– Крылья режутся?

– А хоть бы и крылья... Вот вырастут – и улечу от тебя.

– Не говори так.

– Почему?

– Нипочему. Просто. Не говори...

...Старик отошел от окна. В лунном свете, как небезызвестное пенсне, отсвечивала стеклянная рамка.