Сезоны - Юрий Манухин

Я торопился, но чайник и кастрюля, полные воды, не ускоряли движения, хотя думал я не о том, чтобы не расплескать воду, а все о той же идее. Прикидка различных вариантов увлекла меня. Забыл я, где иду, зачем иду, куда, что несу. Только ноги сами держат курс на островок.

Вдруг я почувствовал, что бреду по. воде. Остановился, оглянулся. Тонюсенькие разрозненные ручейки за спиной быстро бежали к берегу, а на моем пути к острову уже была сплошная вода. Но остров еще высоко возвышался над морем. Воды же в том месте, где я остановился, было только по щиколотку. Не беспокоясь пока ни о чем, я двинул дальше, но уже метров через двести вода поднялась почти до колена, а до островка было еще не меньше чем полкилометра.

Я шел навстречу приливу, я шел в море, и я наконец сообразил: на островок без лодки мне не попасть. Я стал кричать. Мне казалось, кричал я долго. По крайней мере, воды за это время еще прибавилось. Наконец-то на вершине островка распрямилась фигура студента. Я орал, махал руками, давая ему понять, чтобы прыгал он в лодку и плыл ко мне, и наконец с облегчением увидел, как он стаскивает лодку вниз к воде. Я продолжал шагать к нему навстречу, а уже через минуту остро ощутил, что помощи мне не дождаться. Резинка без руля виляла самым непристойным образом. Я выругался, проорал ему зло: «Греби прямее! Не под себя греби!» — а сам повернул к берегу.

Когда воды по колено, не разбежишься. Когда вода прибывает быстрее, чем ты от нее уходишь, появляется отчаяние. Где-то сзади Феликс Соколков неуклюже греб, пытаясь догнать меня, где-то впереди еще так далеко был спасительный берег. А сам я с трудом передвигал ноги в воде, увязая в иле. Еще рюкзак! Весил он не меньше пятнадцати килограммов. Жалко было своих трудов, но пришлось расставаться с каменным материалом, когда вода дошла до паха. Я спешил, задыхался, притормаживал, снова рвался вперед…

Силы оставили меня совсем недалеко от берега. Упал я, обессилев, погрузился в ледяную ванну, и сердце зашлось. Еще какое-то время передвигался вперед. Еще какое-то время была у меня надежда выкарабкаться на берег. Еще малость, еще чуть-чуть… Нет… Не вышло… Поганое состояние беспомощности, похожее на то, что застигло меня позавчера над обрывом, вдруг обрушилось на меня всей своей давящей мощью. И я остановился и, стоя по грудь в воде, жалко озирался вокруг. До берега было уже рукой подать, и лодка хотя медленно, а приближалась, но ни сил, ни желания шевелиться не было. А потом голова закружилась…

Качнуло меня вперед. Рухнул я на колени. Хлебнул соли. Закашлялся до посинения. Заматерился во все горло. Кричал, словно одурел.

Откуда силы взялись — рванулся к берегу. «Поплыл», отталкиваясь ото дна попеременке то одной, то другой ногой. И вот мне уже кажется: я глиссер. Я рассекаю солонющую и холоднющую воду и стремительно мчусь к берегу. Осталось мне, глиссеру, только красиво развернуться на отмели, подняв прозрачную стенку воды, как вдруг я вспомнил, что совсем я не глиссер, а просто играю на Амуре в пятнашки. Подныриваю я под понтон «купалки» и оказываюсь в отсеке, где нет пустых железных бочек, смотрю в щель, а ко мне «кролем» идет Венька Штырь. Я заглядываю в соседний отсек и вижу, что он тоже пуст — без бочек. И когда Венька Штырь готов поднырнуть ко мне и запятнать, я хватаюсь за низ поперечины понтона и ныряю. О, я хитер! Венька Штырь сейчас покажется в моем отсеке, а меня уже и след простыл… Но что это? Мамочка, что это? Я всплываю, но голова моя под водой упирается во что-то твердое, и ходу вверх нет. Я упрямо стучусь в твердое и непреодолимое головой. А воздуху все меньше и меньше. И вот я уже рыба-касатка, скользкая, юркая, с тремя грозными перьями, которыми я могу пропороть даже красную лодку ЛАС-5. А красная лодка все надвигается, надвигается, надвигается. Потом кто-то в черном нависает надо мной и хватает меня за штормовку своими щупальцами и кричит, чтобы я цеплялся за борт. Так и кричит: «Павел Родионович! Павел Родионович!!! Цепляйтесь за борт!!!»

Пришел я в себя на берегу. Сначала прилег на бревно, потом посидел на нем. А студент стоял передо мною, молчал и как-то странно смотрел на меня.

— Что, испугался? — кривясь, улыбнулся я, и Феликс Соколков рассмеялся. Он хохотал долго и надсадно. Его хохот утомлял. Я прикрыл глаза.

Когда Феликс успокоился, я открыл глаза и увидел, что стемнело. Я поднялся, и мы молча побрели к устью ручья, я — по пляжу, Феликс — по воде. Лодка, как послушная собака, бежала за нами на привязи.

Возвращаться на остров было бессмыслицей. Не нашли бы мы его во тьме, проскочили бы. Конечно, там была еда, там был чай, а здесь у нас осталась кастрюля, которую я успел приторочить к рюкзаку, после того как высыпал в море образцы. Чайник я потерял.

— У тебя есть спички? — спросил я студента.

— Есть, — сказал он. — Только вымокли, заразы.

Я промолчал. Мои тоже годились разве что для устного счета в первом классе послевоенной школы. Но в нагрудном кармане «энцефалитки» всегда носил латунную гильзу тридцать второго калибра, а в ней хранились спички и чиркалка. Аварийный запас был запарафинирован в гильзе, и я точно знал, что без костра мы не останемся. «Ну, так чего же ныть? Сейчас запалим костерок. Обсушимся как люди. Закипятим чайку. Заварим его брусничным листиком, что должен расти у верхней бровки терраски. Покимарим у костерка. Перекантуемся до утра, а утречком высушим на солнышке радиометр, нахлебавшийся воды. Наберем заново камней с обнажения. Спустим лодчонку, а можно и не спускать ее, а на двух головах посуху понесем ее, толстенькую, на остров. Перекусим там, почаюем и… «Отдать концы! Чего же, спрашивается, падать духом?» — так думал я, и впереди снова забрезжили розовые и солнечные краски жизни.

Костер полыхал огромным и жарким пламенем. Мы прополаскивали кишочки приятной на вкус горячей водицей. Одежда быстро сохла. Я был доволен жизнью. Всем.

Но студента, видимо, что-то точило, что-то вяловат он был, что-то подмывало его спросить меня, но, видимо, не решался.

Потом, когда я уже досушивал второй сапог, он спросил как бы невзначай, вроде бы даже как бы самого себя спросил:

— Почему вы такой невезучий?

Вот уж действительно: «Почему?» Почему ночью, примерно часа в три, подул с моря ветер? Почему он через час нагнал дождь? Почему к утру он рассвирепел до такой степени, что на пляж накатились волны и прижали нас к террасе? Ну почему?! Пришлось уйти вверх по ручью. От дождя удалось загородиться лодкой. Лежала она, бедная, на кустах днищем вверх, мы сидели съежившись под ней, и только редкие капли дождя падали на наши штаны.

Рассвело. Я натянул на голову капюшон куртки и пошел к берегу. Островок не исчез за ночь. Не совсем, значит, она, фортуна, подлая и коварная тварь. Пока что не совсем. Вода уже далеко ушла от берега, но вокруг островка все еще бесновалось море. Над илистым дном бухты носилась водяная пыль — то ветер рассеивал мелкие лужи.

— Стоит наш остров Буян, — сказал я, залезая под лодку. — И правда — нет худа без добра. Что бы мы ночью на этом пупке делали?

— Земля надежнее, чем море, — ответил студент.

— Сам придумал?

— А что?

— На стих похоже.

— А это и есть из песни Окуджавы.

— Кого-кого?

— Окуджавы. Булата Окуджавы. Поэт есть такой. Сам стихи пишет, сам музыку сочиняет, и сам песни поет. Вот такие! — Феликс Соколков поднял вверх большой палец.

— Оригинальное у него имя. Словно оракул какой-то.

— Похоже.

— А ты его где слышал?

— Да на пленках он записан. Пленки по Москве ходят. А однажды выступал он в Доме работников искусств. Я пошел, хотя безнадежно было. А там толпища! И милиция конная.

— Жаль, не знаю его… Но все впереди… Мне кажется, Феликс, пора двигать на остров. Во-первых, есть хочется. Во-вторых, ветер стих. А на дождик мы положим… Накроемся лодкой — и вперед, и с песней.

Вдруг студент изменился в лице, будто вспомнил, что оставил электрочайник включенным, а там вода едва спираль прикрывает.

— Ты что, Феликс?

— Да так, ничего. Идемте.

— Нет, все-таки?

— Да ладно! Идемте!

Мы подняли лодку на вытянутых руках и вышли из Кустов. Так прошагали с ней до пляжа, после чего лодку поставили на головы и двинулись к обнажению.

Все было мной описано вчера. Пикетажка была цела, суха, точки опробования привязаны на разрезы. Оставалось только повторить опробование да разложить по порядку образцы и шлифы. Я откалывал образцы, заглядывая в дневник. Говорил номера, породу. Феликс надписывал маленькие этикетки и рассовывал их вместе с камнями по карманам рюкзака, по собственным карманам, по моим. В полевой сумке тоже очутились камни, а последний громыхнул в кастрюлю.

Лодка «плыла» к островку на наших головах. Руками мы придерживали ее за борта. Руки быстро затекали. Приходилось часто останавливаться. И во время одной из таких остановок Феликс Соколков, глядя в сторону, глухо сказал: